Незабываемые дни - Михаил Лыньков

Когда Ганс вспомнил эту управу, он кисло поморщился.

Чорт знает, что в ней творится, наверное, придется как следует заняться ею. Конечно, там свои люди: бургомистра привезли откуда-то из Вильны или из Варшавы. Но этот человек никуда не годится. Управа не только не может наладить местную промышленность, но даже обыкновенная выпечка хлеба ежедневно срывается. Электростанция дышит на ладан. В городском хозяйстве такая неразбериха, такая анархия, что население смотрит на управу, как на пустое место. Это было бы еще полбеды, если бы не разные злостные слухи, всякие разговоры о неспособности немцев наладить хоть какой-нибудь порядок в городе, дать людям кусок хлеба. Разумеется, и это еще не так существенно. Главное, чтобы у людей были заняты руки, время, чтобы они приносили пользу империи, чтобы они работали на победу. А тут еще эта газета.

«Глядите, мол, до чего довели наш город эти тупоголовые фашисты, которые заботятся только об одном: грабить и убивать, убивать и грабить!»

«Грабить… А вы хотели, чтобы мы еще осчастливили ваш город?»…

Но как бы там ни было, а так оставить все это дело нельзя. Нужен бургомистр, который пользовался бы авторитетом и уважением у этих туземцев, через которого можно было бы легче и проще проводить все задания, все очередные кампании по установлению нового порядка. Кох не раз совещался с Вейсом, спрашивал даже мнение Клопикова. Пересчитав на пальцах несколько имен, Клопиков остановился на заведующем больницей, Артеме Исаковиче.

— Со всех сторон подходит. Любят его — раз. Уважают — два. Почитают — три. Даже побаиваются, потому как этот человек характером прыткий, колючий, очень даже просто-с! В самый раз ему бургомистром быть. Кого-кого, а его будут слушаться… Мы что прикажем, а через него все будет в самый аккурат. Характерец, скажу я вам! Если удастся его привлечь к нашему делу, будет очень хорошо. Одно — тверд, как камень. Если уж что-нибудь забьет себе в голову, то тут, хочешь — не хочешь, а будет настаивать на своем. Конечно, спесь можно сбить с человека, полегчает, тогда и к рукам прибрать… Не кандидатура, скажу вам, а полный министр!

Но все эти планы рушились. Доктор, правда, аккуратно явился, когда его вызвали в комендатуру. Пришел. Даже нарядился для этого визита в свою парадную пару. И как вошел в приемную да снял свою кепочку блином, так и зашмыгал носом.

К переводчице обратился, глядя на нее сбоку, искоса, словно присматриваясь, а что это за человечишко здесь сидит:

— Вы, барышня, случайно не знаете, по какому такому делу старого человека беспокоят?

Но что могла ему ответить барышня? Внимательно вглядываясь в его нахохлившуюся, немного старомодную фигуру, она просто сказала ему:

— Не знаю, господин доктор.

Он пробормотал что-то вроде: «Сидят тут еще… разные…» И умолк. Присел на диванчик, все жевал старческими губами, поглядывая исподлобья на девушку за столиком, на муху, которая билась в оконном стекле и гудела, не находя выхода на простор.

Его вскоре пригласили в кабинет. Там сидели Вейс, Кох и Клопиков. Последний шумно встретил доктора:

— Сколько лет, сколько зим! Милости просим, милости просим, садитесь! — и креслице придвинул. Приказали подать чай. А доктор сразу перешел в наступление.

— По вашему приказу явился. По какому такому поводу?

— Какие там поводы, бросьте. Нельзя же так сразу. Чайку, чайку, покушайте. С лимончиком… итальянским. Лимоны у них, дай боже! А вы, насколько мне известно, уважаемый господин доктор, не против этой культуры! У нас она, к сожалению, не растет. Цветет, а плодов ни-ни, очень даже просто-с!

— По какому, однако, делу?

— Узнаю, узнаю характер. Неуемный у вас характер, Артем Исакович, все вам сразу вынь да положь!

— У меня времени нет чаи распивать. У меня больные. Я их лечить должен. Я кормить их должен. Понимаете? Все это было бы так просто, если бы не на мне лежала эта забота думать: а чем я их сегодня накормлю?.. Разве это моя обязанность?

— Война, уважаемый доктор, война!

— Ну хорошо, пускай себе война… — уже немного успокоившись, сказал Артем Исакович, хорошо понимая, что тут ему не помогут и даже не подумают о том, чтобы помочь. — Однако позвали вы меня, повидимому, по какому-нибудь делу.

— По делу, доктор, по делу. И должен вам сказать, по очень деликатному делу. Хотим вас как бы за власть поставить.

— За какую это власть? — нахохлился сразу доктор, не понимая, чего от него хотят.

— Думаем бургомистром вас сделать, над всем городом начальником.

— Бургомистром? — доктор даже привстал. — Насмехаться вздумали над моей старостью?

— Боже мой, какие насмешки! Наоборот. Мы так уважаем вас. И народ уважает. Самую почетную должность вам предлагаем. Мы с вами, доктор, такой порядок наведем, такой порядок, что никакой большевистский комар не пролетит.

— А-а… вот вы о чем беспокоитесь. Однако должен откровенно вам сказать: не специалист я по этому делу. Нет, нет, нет… Не подготовлен, чтобы заниматься этим…

— Вы, видно, поняли нас слишком просто. Бургомистр ведает делами всего города. Он как бы высшая власть над горожанами: тут и городские хозяйства, и заводы, и обеспечение населения, квартирные дела…

— Вы старый человек и я старый человек. В жмурки нам играть не пристало, вы это сами хорошо понимаете. Одно скажу, отбросив все лишнее: не подходит для меня эта уважаемая ваша вакансия. Нет, нет, нет… Я доктор, — пожалуйста, если у кого болезнь какая-нибудь, ненормальность, прошу ко мне, всегда помогу… А это все, извините, пустые разговоры.

— Вы это серьезно?

— Серьезно… Не могу!

— Вы пожалеете, доктор.

— Откровенно вам говорю — не буду… Разрешите быть свободным?

Его долго не держали. Задали еще несколько вопросов и отпустили. Вейс недовольно фыркнул. Щеки Ганса Коха еще больше раскраснелись, и он всердцах оказал Клопикову:

— Не нравится мне этот ваш доктор. Дерзкий. Его стоило бы поучить немного, как держать себя в немецком учреждении.

Клопиков вздохнул:

— Конечно, характер у человека прыткий, колючий характер. Но доктор он выдающийся.

— У вас, видно, еще найдутся такие выдающиеся личности, которых вы хотели бы подсунуть нам? — уже злобно бросил ему Ганс Кох.

— Простите, я только забочусь о ваших интересах, чтобы обеспечить порядок. Если господину лейтенанту не нравится моя работа, то я просил бы господина коменданта, — тут он просительно посмотрел в глаза Вейсу, — освободить меня от таких забот.

Вейс помолчал немного, поморщился — он очень не любил, когда пререкались его подчиненные, — и тихо заметил Коху:

— Не надо излишне придираться к господину Клопикову. Он старается. Да, да, да… Для нас! Да…

Затем попробовал строго поговорить с бургомистром. Посулил ему самые суровые кары за беспорядок, за полный развал городского хозяйства. Но бургомистр был не таким простым, как казалось с первого взгляда. Этот мерзавец, как они его называли, оказался с некоторыми заслугами. Его назначил сам гаулейтер Кубе. На всякие угрозы он нахально отвечал:

— Может, вы хотите поставить на мое место какого-нибудь партизана? На это ваша воля! Я только знаю, что господин Кубе придерживается других взглядов…

Вот и поговори с ним!

На бургомистра махнули рукой.

4

Вечеринка у Коха была в самом разгаре. На радостях по поводу нового назначения он немного разошелся в этот вечер. Пил, хвастал перед знакомыми офицерами, что главная сила империи — это гестапо и гестаповцы, люди вроде него, Ганса Коха.

— Вы воюете, вы побеждаете вражьи армии. Честь вам и слава! — тыкал он рюмкой в грудь пехотного офицера, который с откровенной завистью поглядывал и на него, и на богатый стол, и на всю уютную обстановку квартиры. — Но мы закрепляем ваши победы, мы шлифуем их, мы обрабатываем завоеванные вами территории, и только тогда их можно считать настоящими приобретениями нашей империи. Без нас тут был бы хаос…

Вейс морщился, слушая пьяные выкрики Коха.

А вокруг пили, хохотали, пробовали запеть, говорили вразброд, каждый выскакивал с тостом, стараясь перекричать других.

Кто-то завел патефон. Хлопали пробки. Повизгивали по углам девушки, подруги Любки по службе. Пьяный Кох смотрел на Любку осоловевшими глазами.

— Любка… лучше всех! Лучше даже… — и умолкал, взглянув на Веру. Как-никак, не стоит чрезмерно обижать своего вчерашнего начальника. А Любка не знала удержу, целовалась со всеми. Села на колени к какому-то офицеру.

Пьяный Ганс, заметив это, в шутку запротестовал:.

— О-о! Любка! Нехорошо так, непатриотично! Только со мной! Только со мной!

И с игривостью школьницы Любка крикнула ему:

— Мой милый Ганс, ты не понимаешь, что такое патриотизм. Ты совсем не знаешь этого слова.