Дорогой папочка! Ф. И. Шаляпин и его дети - Юрий А. Пономаренко

Когда я родилась, молока у матери не было. Родители и домашние были в настоящей панике, пока мне – о, чудо! – не нашли козу. Таким образом, я в некотором смысле нахожусь в «молочном свойстве» с животным миром и с легендарным основателем Рима. Моя первая «кормилица» на всю жизнь привила мне любовь к животным, всяким животным: собакам, кошкам, ослам, лошадям, черепахам, ежам… и, конечно, – козам. И сейчас у меня в доме пять собак, а в саду живут две черепахи и ёж. Когда же в 1957 году мы переехали из Соединённых Штатов во Францию, мы с мужем купили для нашей восьмилетней дочери ослицу. Она звалась Жозефиной и теперь блаженно доживает свои старческие годы на французской ферме. После козы – когда и почему её уволили, не знаю – мне нашли уже настоящую кормилицу. Звали её Пашкой. Это была здоровенная баба с таким же толстым и здоровенным ребёнком, которого она всё время кормила, так что на меня, маленькую и чахлую, молока уже не хватало. Словом, трамвай, брёвна, мёрзлая картошка, толстый ребёнок – всё складывалось так, что надо было уезжать, и мы уехали. С визами было просто: отец часто ездил на гастроли за границу, и визы, выездные и заграничные, ему давали сразу. Что же касается семьи, то в те годы «романтического коммунизма» власть ещё не додумалась оставлять заложников: хочешь с семьёй – поезжай с семьёй! Уехали отец, мать, мои сёстры Марфа и Марина, полусестра Стелла и полубрат Эдя, который смотрел за мной и меня нянчил, как профессиональная нянька, несмотря на то, что с нами была ещё некая девушка Лиза. Она всегда жила в нашей семье в России и ещё долго продолжала жить за границей. Она была на роли, так сказать, упрощённой камергерши: исполняла мелкие поручения, сплетничала, стирала, шила, кажется, даже готовила. Была она эстонка и была замечательна лишь тем, что так же плохо говорила по-эстонски, как и по-русски.

В 1922 году подвернулся контракт в Германии, и мы уехали сначала в Штеттин, а затем в Берлин. Первое время очутились совершенно без денег, потому что всё, что было – деньги, драгоценности, – как им и полагалось, отобрали советские пограничники. Единственное, что удалось провезти, были три или четыре гобелена, которые добросовестные, но некультурные чиновники приняли за декорации опер, в которых должен петь отец. Слава Богу, гобелены сразу же удалось продать, и мы совсем неплохо зажили, а по переезде в Берлин отец сразу же получил несколько контрактов, сначала в Лондоне, а затем в Париже.

Берлин я помню очень смутно – ведь мне было чуть больше года. Врезалось только в память название отеля – «Эден». Он, наверное, находился возле зоологического сада, так как по ночам ужасно выли львы. Хотя, быть может, это было в Лондоне. Впрочем, это неважно: важно, что были львы и выли по ночам, и мне было страшно.

Из Берлина мы переехали отдохнуть в небольшое дачное местечко Бад-Гомбург, где я сразу же опасно заболела, и все решили, – не посоветовавшись, конечно, со мной, – что я непременно умру. Но в Бад-Гомбурге – это уже я помню сама – появился замечательный старичок-немец со столь же замечательными карманными часами. Они не только били, но наигрывали какую-то музыку, и так мне полюбились, что, слушая их, я выздоровела. Конечно, скептики будут спорить и скажут, что меня вылечили доктор и лекарства. Пусть они остаются при своём мнении. Но я твёрдо уверена, что с болезнью мне помогли справиться музыкальные часы старичка-немца. И как с детства я люблю животных, так с первых же моих сознательных лет я полюбила часы. Всякие часы – стенные, настольные, кухонные, карманные, ручные, до простых будильников и примитивных кукушек.

Так кончается та часть моей жизни, которую знаю лишь из рассказов и воспоминаний моих родителей: моя предыстория.

Память сердца

«О, память сердца! Ты сильней рассудка памяти печальной».

К. Батюшков.

Я не пишу ни воспоминаний, ни мемуаров, тем более что могу перепутать даты и места. Я не хочу, чтобы мой рассказ – если когда-нибудь ему суждено выйти в свет – послужил «документом», по которому вздумается биографам Шаляпина дополнять или изменять уже написанное о нём. Мой главный источник – «память сердца», сохранённое из моего детства сердцем и чувством. Из них я восстанавливаю прожитые с отцом годы, которые по-своему я назвала сказкой. Меньше всего мои описания походят на газетный или журнальный репортаж, то есть самое скучное, что только может быть.

Из Берлина мы переехали в Лондон. Мне шёл второй год. В Лондоне же мне нашли настоящую няньку. Это была англичанка родом из Уэльса. Она долго жила в России в семье Щербатовых, где смотрела за их детьми и с ними же после революции выехала во Францию, а оттуда – к себе на родину. Но в эмиграции Щербатовы уже не могли содержать прислугу, и она каким-то образом попала к нам. Когда, уже в Париже, я начинала говорить и знала несколько слов и, конечно, – «няня», она строжайше запретила мне так называть её: «няней» она была только для Щербатовых, настоящих аристократов и настоящих людей. Я же – как и вся наша семья, прожившая под большевиками почти пять лет, мы были для неё только «большевик». Я, конечно, в этом ничего не понимала, но сейчас с лёгкостью могу понять эту бескомпромиссную и примитивную уэльскую душу.

В Лондоне мы прожили месяцев шесть, где общими усилиями меня отучили сосать соску. Для меня это было страшной обидой, своего рода высшей мерой наказания и настоящим посягательством на моё детское достоинство.

Из Лондона мы всей семьёй перекочевали в Париж, где нашли квартиру на рю Франсуа-Премье. Там снова были детские болезни, слава Богу, уже не «смертельные», и коляски, в которых меня возили по Елисейским полям и по Булонскому лесу. Но прожили мы там очень мало – месяцев шесть, во всяком случае, не больше года, и весь этот период я помню довольно смутно.

С Франсуа-Премье мы переехали на авеню д’Эйло, уже в собственный дом. Кажется, это было в конце 1923 года. Отец хотел отблагодарить мать за всё ею перенесённое и подарил ей этот особняк. Однако денег для покупки не хватило, и матери пришлось продать часть её драгоценностей. Теперь