Повести - Петр Замойский

У попа, у дьякона и у псаломщика тока рядом. Между ними огромные клади ржаных и овсяных снопов. Особенно много их у попа. У дьякона меньше, у псаломщика совсем мало. Клади попа высокие, как трехэтажные дома, ровно выложенные. Так и хочется оштукатурить их глиной.

Молотьба идет вовсю. У попа гудит конная молотилка, работают человек двадцать, у дьякона — в восемь цепов. Молотить в восемь цепов очень трудно Цепы бьют, словно пулемет.

Возле сарая дьякон осматривает веялку.

Ко мне подходит Дьяконова дочь, красивая белокурая Соня, пристально смотрит на меня, на мою руку и певучим голосом спрашивает:

 — Больно было?

 — Не совсем, — говорю.

 — Скажите, как это получилось?

 — Да очень просто: хвать, и нет руки. Ерунда. Соня, вы не волнуйтесь.

Сказав «подождите», Соня убежала. Скоро она вернулась, неся что‑то в фартуке.

 — Возьмите, в поле пригодится.

Ба, да тут штук десять яблок! И еще каких! Сахарная бель!

 — Спасибо, Соня. Очень много.

 — Братишке дайте.

 — Всем братьям хватит.

Васька уже подвязал чересседельник, ждет меня ехать. Он не подходит к нам, стесняется Сони.

Мы с ней стоим за кладью. Нас не видит ни се отец, ни молотильщики.

 — Спасибо, — еше раз говорю я, рассовывая яблоки по карманам.

Но она не уходит.

Вдруг вижу, она краснеет и, чуть отвернувшись, тихо говорит:

 — А не забыли, как мы играли вместе?

Я тоже краснею.

 — Да, помню, — срывающимся голосом говорю ей. — Мы с вами… играли, кажется… в жениха и невесту?.. По скольку лет тогда нам было?

 — Вам… двенадцать, мне… одиннадцать.

 — Вот, Соня, какие мы были глупые. Теперь вы совсем невеста.

 — А вы жених.

 — Конечно, по годам и я жених, только никчемный, — говорю я, не глядя на нее. — Ну, Соня, надо ехать. Я снопы взялся вам возить.

 — Что к нам не зайдете? — спрашивает она.

 — Зайду. Давно ученье кончили?

 — Только что, этой весной.

 — Работать где будете?

 — Прошение подала. Учительницей в нашу школу.

 — Это хорошо. Попрежнему увлекаетесь книгами?

 — Хороших нет.

 — У меня кой–какие есть. Зайду, принесу, — обещал я.

Васька окликнул меня. Сели на телегу, сытая лошадь сразу пошла рысью.

Участок поповской земли занимал огромный скат к оврагу. Это самая лучшая земля в поле. Она в общий передел не поступала, а когда отрезали мужикам отруба, ее совсем закрепили за духовенством и по краям поставили столбы с выжженными буквами Ц. 3. — церковная земля.

Возки снопов хватило на восемь дней. Значит, мы с Васькой заработали по четыре рубля. Все же на что‑то я пригоден!

Как‑то шел я переулком из амбара домой. Слышу, кто‑то окликает меня. Голос знакомый, но откуда? Не из сада ли? Сад дьякона через два огорода. Изгородь его заросла вишней, диким виноградом, лопухами, крапивой.

 — Соня! — кричу я, увидев ее лицо сквозь заросль.

 — Идите сюда! — певуче говорит она. — Книжки захватите.

Я бегу обратно в амбар, наскоро беру из заветного сундучка несколько книг и… уже перемахнул через вал, там огородами, коноплей. Оглянулся — никого. И так ловко нырнул под старые, заросшие крапивой ворота, что даже не обжегся. Как тут хорошо в саду! Сколько еще яблок!

 — Что принесли? — схватилась она за книги. — Фенимор Купер! А это? Короленко! Ага, и «Антон Кречет»!

Восторженно, словно девочка, запрыгала она с моими книгами. Стройная такая, чистенькая, румяная. А мне стыдно и боязно. Вдруг придет сюда ее отец или мать.

 — Кушайте яблоки, — ввела она меня в небольшой сарайчик. В нем тихо, уютно, стоит убранная кроватка. Окошечко с разноцветными стеклами.

Мне очень хочется яблок, так бы и набросился, но ем медленно, будто яблоки мне не в диво и уже оскомину набили. А она, схватившись за Купера, даже забыла показать мне свои книги.

 — Соня, я пойду.

 — Чего вдруг? — подняла она на меня голубые испуганные глаза.

 — Придет ваш папа, скажет: что это за солдат у моей дочери? Люди увидят, гадость какую‑нибудь выдумают про вас.

 — Какую гадость? Не понимаю, что вы говорите.

 — Ну, поймите же: вы — девушка образованная, а я кто? Солдат, парень, мужик. Словом, я вам, как это сказать, — некстати.

 — Э–э, ерунда. И вы поймите, что мне поговорить не с кем. Подруг у меня нет. Есть тут одна девка, да совсем неграмотная. Хочу ее грамоте обучить.

Вдруг погрозила пальцем и прищурилась.

 — А что она мне про вас говорила…

 — Что, что? — заранее покраснел я.

 — Вот и не скажу. Ничего не скажу… Или после. Знаете что? У папы есть работа. Метрики переписывать. Копии снимать. Я ему посоветовала дать вам. Перепишете?

 — Что ж, метрики, так метрики. Писать я могу. Живых там и мертвых. А сейчас идти надо… Нет, нет, Сопя, в другой раз приду, — обещаю ей, видя, как опечалилась она.

«Зачем я ей? — думаю, идя к себе в мазанку. — Скуки ради?»

9

Старательно вывожу фамилии, имена и годы рождения своих односельчан в книге метрик. На особом листочке записываю время рождения некоторых знакомых девок.

Переписывал я чисто. Почерк легкий, чуть–чуть с завитушками в заглавных буквах.

Дьякон очень доволен моей работой. Платит мне по семьдесят копеек в день. Работы хватит недели на две.

Мать гадает, что она мне купит на базаре за эти деньги. Особенно довольна моей работой Соня. Сказала, что мой почерк лучше, чем ее, и что я угодил дьякону.

Однажды перед вечером, когда я, не торопясь, переписывал прихожан деревни Тучино, ко мне вбежал Илюшка и едва не опрокинул чернильницу на метрики.

 — Что тебя, собаки рвали? — испугался я, схватив чернильницу.

 — Бросай, пойдем, — прошептал он.

 — Куда пойдем?

Плюха всплеснул руками, горестно сморщил лицо и в изнеможении произнес:

 — Э–эх! Козулю завтра сватать приедут!

Е)он какое дело‑то! Черт его привязал к этой Козуле! Есть девки получше, посмирнее. Что его волнует? Мельница? Но и та у них пополам с Дериными. Дурак, Илюха, больше ничего.

А не пойти ли и впрямь? Промяться, язык почесать, на людей посмотреть! Ради потехи. Правда, щекотливая штука — сватать! Да еще самим парням. Но… мы же солдаты!

 — Что ж, пойдем! — говорю я и закрываю книгу.

Как он обрадовался! На глазах у него слезы выступили.

 — Верно ли, что ее кто‑то сватать хочет? — спросил я, когда уже вышли.

 — Из Пунцовки. Отрубники, богачи. Три участка земли куплено. Парень на службе еще не был.

Ну, наговорил на свою голову. Куда же с такими тягаться! Чем прельстит невесту хромой идол? Чубом, что ль? Опять гвоздем завил.

 — Ничего, — все же решаю утешить Илью, — тот еще молокосос, это раз; Пунцовка — деревня, и там Козуле будет скучно, это два; в своем селе, когда захочешь, и к матери сходишь, это три.

Илюха расцвел. Такие резоны, видимо, ему самому в голову не приходили.

 — Эка, ты говоришь‑то как!.. Давай огородной межой. К тетке забежим, хлебанем для смелости!

Тетка его, Степанида, жила недалеко от Козулиных. Когда в избу ввалились два инвалида — хромой да безрукий, — тетка цедила молоко.

 — Здорово! — громко и бойко поздоровался Илюха.

 — Ох, батюшки, Илюшенька пришел! Кто там с тобой?

Илюха отрекомендовал. И на это тетка охнула.

 — Ох, знаю, Аришкин сын.

 — И дяди Ивана, — добавил Илюха.

 — Ох, знамо, не чужой, — согласилась Степанида. — Молочка парного не хотите ли?

 — Нам бы не этого, а от бешеной коровки.

Тут Илюшка прищелкнул пальцами. Окончив цедить, тетка вздохнула, охнула и понесла горшки в погреб. Становилось уже темно. В окно видно было, как наплывала тяжелая, черная дождевая туча. Далеко гудел гром. По дороге проезжали то порожняком, то с возами проса. Что‑то долго пропадала тетка в погребе.

Мы сидели молча. Мне хотелось уйти. Ну его с этим сватовством! Себя сконфузишь. Но какой‑то бес подмывал меня. По правде сказать, и Илюшку было жаль: хоть и дурной, а все же товарищ.

Вошла тетка, снова охнула, поставила на стол черепушку с малосольными огурцами, бутылку самогона, взяла остальные два горшка с молоком и ушла. Илюха принялся хозяйничать. Нашел хлеб, две чайные чашки, налил самогонки. Оглянувшись на окна, быстро выпили. Какие замечательные огурцы! Тут и укроп чувствуется, и мятная трава, и еще что‑то!

Илюшка еще наливает, но у меня уже слегка кружится голова, и я отказываюсь.

 — Язык будет заплетаться, Илюша, — говорю. — Дело у нас с тобой не выйдет.

Он опечален. Ему хочется еще выпить для храбрости.

 — Боишься, друг? — спрашиваю.

 — Да, немножко того.

 — Ну, выпьем, только не по всей. Тетке оставь.

Как раз она и вошла. Зажгла лампу, посмотрела па нас, охнула и села на лавку.