Повести - Петр Замойский

 — Эх, Петенька, таких молодых вас и покалечило.

Мне горько стало от ее слов, но я шутливо отвечаю:

 — За веру, царя и отечество.

 — Не надо бы вам воевать.

 — Как не надо? — удивился я.

 — Эдак. Бросить ружьишки и уйти.

 — Нельзя, тетка Матрена. Тогда неприятель всю Россию заберет. Мы будем, как в плену. Или думаешь — немецкий помещик добрей нашего?

 — Оно и теперь, сынок, не лучше.

 — Ой, тетка Матрена, гляди, при людях так не скажи. До урядника дойдет.

 — Ничего я не боюсь. А вера наша, — продолжала Матрена, — вера никому не нужна. Те по–своему лоб крестят, мы по–своему.

 — А царь? — тихо спрашиваю я.

Матрена вздохнула и как бы сама себе ответила:

 — Что ж царь? Пущай его, коль добрый.

 — Царь, верно, добрый у нас, — сказал я и пытливо посмотрел на Матрену. — Только бог смерти ему не дает. А давно бы пора на осине его повесить.

Матрена даже отшатнулась от меня — и моими же словами:

 — Петя, при чужих людях так не говори. Дойдет до урядника.

 — Спасибо. На фронте у нас такая загадка ходила: пьяница Николашка, шпионка Сашка, Распутин Гришка, — чей это домишко? Отвечали: царский.

Матрена рассмеялась. Принесла молока, налила.

 — Пей, сынок.

 — Ты что меня все «сынок да сынок»? — смеюсь я.

 — По Ване тебя так. Вы как родные братья. Стадо вместе пасли, в трактире служили вместе, на войне вместе и опять вот…

Еще хотела что‑то сказать она, но в это время мимо окон мелькнула огромная тень. Скоро в сенях послышались шаги, открылась дверь. Такого гостя никто не ожидал. Он вошел, нехотя помолился, сквозь зубы поздоровался. Матрена тихо ответила и прижалась к печке. Она так испугалась, будто к ней пришел разбойник. Это был Николай, старший сын Гагары.

 — Матрена, — густым басом начал он, не отходя от порога, — что рожь не ведете?

 — Пригонит мужик стадо, скахсу ему.

 — Выходит: дал руками, ходи ногами?

 — Может, подождете, Николай? — мертвым голосом спросила Матрена.

 — Говорить зря нечего. Нынче же везите две четверти.

 — Небось не всю сразу… Постой, постой, это какие же две четверти? За работу мою и девкину разь нет скостки?

 — Муж твой знает. Не ты брала, не ты и отдашь. Что ж, думаете, баш на баш? А за подожданье?

 — Вона! Да мы ведь дней десять аль больше работали вам. По полтиннику, само дешево клади, и то пятерку сбросить. У нас и ржи‑то не ахти… До нови куда не хватит. А ранетый Ванька? Ему кой‑что надо справить. Покормить его надо…

Вспомнив про раненого сына, Матрена осмелела. Но Николай не слушал ее и не смотрел ни на кого. Зато я в упор уставился на его огромную рыжую бороду. Как похож он на своего отца, страшного Гагару!

 — Ранетыми нынче хоть пруд пруди, — наконец‑то сказал он безразличным голосом.

 — Чай, пожалеть надо. Не на своем деле пострадали они, за веру.

 — Все страдаем за веру, — опять проговорил Николай, — только долги платить надо.

Это меня взорвало: «Все страдаем за веру!»

 — Которые не страдают, дома сидят, — сдержанно заметил я.

 — Кто сидит? — взглянул он на меня.

 — Разные, которые похитрее, побогаче…

 — Про Макарку намек?

 — Я не виноват, если сам отец догадался.

Лицо Николая покрылось пятнами. Конечно, мой намек не первый для него. Все знают, почему Ма–карка, наш сверстник, здоровый парень, все время ходит «льготным». Воинский начальник не брезгует ни деньгами, ни мясом, ни пшеничной мукой.

 — Макарка рад бы идти, да не берут.

 — Что у него — грыжа?

 — Камень в печенке, — сказал Николай.

 — Ого, камень в печенке! — усмехнулся я. — У многих в печенках и в селезенках по пяти фунтов свинцу набито и то воюют. У одного — осколок снаряда так и зарос в бедре, а его опять на фронт. Нет, кому другому говори, только не нам. Уж мы‑то нюхали порох.

 — Ваше дело нюхать… Кому‑нибудь надо воевать.

Тут зло совсем меня взяло, и я почти закричал:

 — Да, да, кому‑нибудь надо, только не вам! А за что мы воевали? За что калеками остались? Твой Макар с камнем сидит в тепле, сыт, вшей не кормит. Работает, как черт. И есть на чем работать, — у него земля и руки–иоги целы. А мы к чему руки приложим? Хотя бы вот эту одну? — показываю ему здоровую руку. — Где для нас земля? Всю вы ее распахали, отрезали себе. А мы, выходит, воюй за нее, защищай, чтобы от вас кто не отобрал. Здорово рассудил! Умник нашелся… Вам земля, а нам война? И вот тут еще нас грабите. Те же помещики, а то и похуже. Недаром в шестом году, когда мужики к барыне за хлебом тронулись, ты ее упреждать поскакал. Одной вы крови.

 — Про тебя тоже кое‑что знаю. Отца жалею, а то бы давно уряднику шепнул.

 — Шепни, шепни. Только гляди, как бы опять не завернуло, да покрепче. Мы с фронтов пришли злые, остервенелые. Мы видали смерть…

Я уже встал, лицо мое горело, я весь дрожал. Так и хотелось броситься на него, схватить здоровой рукой за бороду, трясти эту громадину, которую, конечно, не осилю.

 — С твоего отца тоже десять мер.

 — Десять дыр он тебе отдаст!.. Ты лучше, — прямо говорю, — лучше ты не ходи по инвалидам, не тревожь их. Обеднять не обедняете, но горя с нами наживете.

 — Угрозы?

 — Нет, молитвы за упокой ваших душ… Мы за вас, гадов толстопузых, головы клали, рук–ног лишались, кровь лили, мозгами брызгали, а вы тут — как пауки. Подожди, скоро придет время… Скоро. Запомни это, а дверь тебе вон!

Ни слова больше не сказав, Николай вышел. Тень его снова метнулась мимо окон.

 — Гляди‑ка, черт принес, — промолвила Матрена. — Пей, про молоко забыл.

Но меня так трясло, что зуб на зуб не попадал. Будь при мне винтовка, я, не задумываясь, всадил бы ему штык в широкую грудь. Нет, теперь он не бросится ни на кого из нас, инвалидов. За пять дворов будет обходить наши избы.

 — Вот кто настоящий враг, тетка Матрена И внешний и внутренний сразу, будь он проклят!

Она подлила еще молока, и зубы мои стучала о край кружки.

10

Полночь. Целые стада звезд и огромное стойло их в самой середине. А те, что поярче, — словно пастухи.

На базар едет подвод около двадцати. Впереди и сзади слышен скрип. Едем тихо, не отставая и не обгоняя друг друга.

Удивительно, что Карюха ни разу не остановилась. И телега, такая рыхлая днем, в порожняке, теперь, ночью, под тяжестью как бы окрепла: колеса не скрипят, сама не кренится в стороны. Отец туго обвязал воз канатом. Я хотел было идти пешком все двадцать пять верст, но отец усадил меня на воз.

Нет, хорошо ехать ночью, вместе с людьми! Спокойно и как‑то даже величественно. Будто не лошадь везет, а все идет само собой, будто земля тебя движет. Отец то вперед к мужикам уйдет, то вернется к своему возу.

Почти все везли овес. Отец насыпал тридцать мер.

Два дня чинил он телегу, стучал по колесам, смазывал. Мать наказала найти соли и керосину. В лавочках это было уже редкостью.

В кармане у меня семь рублей, полученных от дьякона.

Сижу на возу и покуриваю. Спать не хочется.

Отец идет с Василием, по прозвищу «Госпомил». Это набожный мужик, хитрый и жадный. С отцом они дружат, и, что совершенно удивительно, он отцу иногда кое в чем помогает. Они о чем‑то беседуют, отец то и дело указывает на звезды. Вероятно, оба дивуются: «Сколь велик всевышний творец».

 — Это ты, Петька? — вдруг слышу голос.

 — Да, я, но тебя не узнаю.

 — Дай папироску. Говорят, ты богатый — папиросы куришь.

 — А–а, здравствуй, — наконец‑то признал я Ваньку Павлова, сына маслобойщика, за которого просватали Катьку Гагарину.

 — С отцом едешь или один? — спросил я, протягивая ему папиросу.

 — Мы на трех подводах сразу, — сказал он весело.

 — Что, с вас подати требуют?

 — Подати мы уплатили. Другие расходы на большие дела. Аль ты ничего не знаешь?

 — Нет, — сказал я.

 — Вон как, а я думал, знаешь… Нарочно к тебе хотел зайти, да ты, может, и знаться со мной теперь не хочешь.

 — Почему? — действительно удивился я. — Вы — богатеи, а мы — кто?

 — Не в богатстве дело. Ты шибко в грамоте наторел, песни для девок сочиняешь. Ведь это ты про меня так сочинил:

Гармонист, нажми лады,Мне жениться не рука,Что‑то с девкой неладыПолюбила грыжака.

Мне стало неловко. Частушка не особенно в пользу Ваньки, но он, дурной, видно, доволен.

 — Я тебя, Петька, на запой хочу позвать. Очень хочу.

 — Ты разве женишься?

 — Как же! Сосватал.

 — Кого?

 — Ка–катюшку Гагарину, — еле слышно проговорил Ванька.

 — Ка–атюшку–у, — с притворным страхом протянул я, — а Фили не боишься?

 — Ей–богу, боюсь, — честно сознался Ванька. — Грозит избить меня. А за что? Я не виноват, раз ему отказали. Прошу тебя, поговори с ним, — вы дружите.