Повести - Петр Замойский

 — Да, немножко того.

 — Ну, выпьем, только не по всей. Тетке оставь.

Как раз она и вошла. Зажгла лампу, посмотрела па нас, охнула и села на лавку.

 — Давай за стол, тетка, — говорю я, повеселев. — Ты не догадываешься, зачем мы пришли? Говорить, что ль, Илья?

Но он сам заговорил.

 — Тетка, родная, — начал он, и тут я заметил, как охмелел мой хромой друг.

 — Илюша, сразу говори все, — подтолкнул я его. — Тетка, она, как мать родная, поймет. Если, конечно, хорошая тетка.

Я поднес ей полчашки самогона, она взяла, охнула и, сказав: «Дай бог удачи», выпила.

 — Догадалась, что ль? — спросил я ее.

 — А то нет? — подмигнула она на Илью.

 — Как, советуешь?

 — Чем черт не шутит, — сказала тетка. — Не отдадут, другую найдем. Мне идти с вами?

 — Обязательно! — воскликнул я. — Сам хотел тебя об этом просить, но ты умная. Сейчас пойдем.

 — Чуток погодим. Они только–только ужинать сели.

Все знает тетка. Видимо, когда за самогоном ходила, подглядела.

 — Василий‑то весе–елый, — сказала тетка, — корову ялову на базаре чужому мужику за стельную всучил. А чего мужики понимают в коровах?

 — Зато в девках понимают, — совсем ни к чему вставил охмелевший Илюшка и рассмеялся.

 — О–о-ох! — вздохнула тетка. — В девках! Куда вам! Любая девка вокруг пальца вас обведет, а баба и подавно. Мы, бабы, хитрые! Не мытьем, так катаньем возьмем.

Тогда я решил спросить тетку о Козуле. Как‑никак, дело‑то серьезное.

 — Скажи, тетка, правду: Таня Козуля какова?

 — Нарядов у нее много, — сказала тетка. — Сама работящая. Только горяча. С матерью при всех ругается.

 — Люблю боевых, — не умолчал Илюшка, и глаза его заблестели. — Тетка, собирайся.

Пока тетка ходила в мазанку, я снова уговаривал Илью, чтобы одумался, приглядел бы другую, а не эту — из богатого дома. Но все напрасно.

Навстречу тетке шла сноха. Возле крыльца они пошептались. Сноха крикнула девчонку, что‑то сказала ей. Девчонка опрометью бросилась бежать. Снова тетка начала шептаться со снохой и вздыхать, а та сдержанно и озоровато смеялась. Девчонка прибежала быстро и с разбегу крикнула:

 — Поужинали! Дядь Василий хомут чинит, тетка Маланья по избе ходит.

Значит, девчонка бегала на разведку.

 — Ну, ребята, — сказала тетка, войдя, — чуток погодите, я пока одна пойду. Немного погодя и вы…

 — Сосватает? — спросил меня Илюшка, когда тетка ушла.

 — Наступление ведем верно, — говорю. — Сперва разведка, потом авангардом тетка, и вот уже мы, пехота инвалидов, — храбрюсь я, а самого тоже дрожь берет. Задал же мне хромой бес задачу!

Кажется, прошло порядочно времени. Не пора ли? Знать бы, как там дела у тетки. Может, идти нам не следует. А может, как раз самая пора?

 — Пошли, брат Илюха!

 — Дай бог, пошли! — испуганно произнес он.

На улице совсем темно. Ходят девки и парни, поют песни. Громко кричат, перекликаясь, звенят гармоники. Мы идем тихо, чтобы нас не заметили.

Навстречу гурьба девок. Протяжно и однообразно поют они припевы. Вон на бревнах сидят две девки. Мы проходим мимо. Вдруг девки встали, забежали нам вперед, о чем‑то пошептались и теперь идут навстречу. Не успел я опомниться, как одна из них крикнула:

. — Илюхан хро–мой!

Обе взвизгнули и убежали.

Это и была Козуля со своей подругой Нюркой. Ноги у меня отяжелели. Явная насмешка прозвучала в голосе Козули. Но Илюха, откашлявшись, довольно заявил:

 — Сразу узнала меня, черт. Слыхал?

 — Ну да, слыхал.

 — Говорит, Илюхан… мой. Любит она меня.

 — Еще как, — соглашаюсь я. — Души в тебе не чает.

Вот дом Козулиного отца. Он состоит из трех изб и называется «семистенник». В детстве, побираясь по селам, я всегда испытывал страх перед такими домами. Еще тогда я убедился, что самые скупые, черствые и жестокие люди, к тому же еще и насмешники, живут в таких вот домах. И теперь если не со страхом, то с робостью подхожу к этой крытой тесом трехизбяной махине, построенной глаголем. Три брата Козулины живут нераздельно. Во главе у них старик, сухой, с удивительно курчавой седой бородой. Он — член церковного совета.

Во всех избах горел огонь. Значит, все в сборе. Я уже подумывал, как бы наскоро отговорить Илюшку, но бесполезно. Будь, что будет — не съедят.

И мы открываем дверь. Сени между двух изб широкие. Еще с улицы я заметил, в какой избе народ, и поэтому, чтобы скорее перебороть охватившую меня робость, открываю дверь в эту избу.

В ней много народу, и тетка тут сидит в простенке. Лицо у Нее невеселое. Озорное чувство, смешанное с отчаянностью, охватывает меня. Так бывает, когда бросаешься в холодную воду. Снимаю фуражку, усердно молюсь на богатый иконостас. Икон там — не перечесть сколько. Илюшка тоже молится и сопит.

 — Здравствуйте, добрые хозяева, — громко говорю я и добавляю по–городскому: — Добрый вечер!

 — Здравствуйте, — весело отвечает мне сноха.

Остальные пытливо, насмешливо, с недоумением уставились на нас, двух вояк.

 — Прекрасная погода, — говорю я, а сам думаю: с чего же начать‑то?

 — Погода? — переспрашивает сноха и хохочет. — Когда погода, тогда снег.

 — Это неверно. В городе погодой называют вёдро. Мы — дождь. А снег есть снег. Про снег так говорят: ох, какая снежная погода. А у нас в деревне погода — снег.

 — Ничего не поймешь: снег, дожжик, погода.

 — Тут и понимать не надо, Марья Ильинична, — называю я ее по отчеству, хотя в семье зовут ее — кто Марьей, кто Машкой. — Просто и обыкновенно.

Болтаю, а глазами ищу хозяина. Отец Козули преспокойно сидит возле голландки, перед ним хомут. Он чинит его. Так, так, начнем с него.

 — Василию Афанасьевичу бог помочь! — подхожу я к нему и протягиваю руку. — Пореже чинить, побольше носить. Чтобы не рвалось, не трепалось, чужим людям не давалось.

И он дает мне руку, пахнущую дегтем. На лице его — сдержанная улыбка. Бабы засмеялись. Вон и Меланья стоит у шкафа, сложив на груди руки. Она сухощава, Глаза у нее злые, зеленые, а нос совсем острый. Козуля в мать. Я иду к ней смело. Слышу, как сзади меня Илья пробормотал Василию: «Здорово!»

 — Тетке Меланье два короба добра, три бочки серебра, полстада коров, восемнадцать бобров и тысячу рублев!

 — Эх–те, черти! — расплылась в улыбке и эта хмурая баба. — Полстада. Куда мне? Грешно столько!

 — Не бойся за грехи, найми меня в пастухи. Житель я местный, пастух известный.

 — Заставишь тебя нынче пасти. Ишь, говорун какой. Научился в городу.

 — Не в городу, а так написано на роду. Басни сочинять, людей потешать, чтобы смех был и грех был. Я, тетка Меланья, человек простого званья. Станет невмоготу, брошу колготу.

Совсем им смешно. А сноха чуть на кровать не упала. И муж ее, Петр, хохочет, и тетка Илюшкина повеселела, и еще какие‑то две бабы. А надо поздороваться со всеми, пока кипит у меня в сердце, пока складные слова лезут в голову.

Иду к Петру. Фуражку держу на левой руке и боюсь — вот–вот она упадет, а я не хочу показывать свою руку. На Илюшку уже не обращаю внимания. Пусть его, как умеет, здоровается.

 — Петру Васильичу, лучшему косцу в нашем селе. О таких говорят: он и косец, и жнец, и в дуду игрец. Доброта сердца, могучая сила да еще жена такая милая. Так, что ль, Петр Васильич, первый силач во всей волости?

 — А пущай и так, — соглашается он и до того жмет мою руку, что в глазах у меня темнеет.

 — Спасибо, — говорю я и машу побелевшими пальцами. — Здравствуй, прекрасная супруга, мужу подруга, Мария Ильинична. Цвет сиреневый, алая, как вишня, спаси тебя всевышний. Не будь ты весела да на язык остра, не видать бы тебе Васильича Петра. Что муж и жена — партия равна. Жить вам, поживать, сеять хлеб, пожинать, богатство умножать, в церковь ходить, бога молить, мясо есть, самогон пить и веселыми быть!

Сноха совсем задохнулась от смеха. Она действительно была смешлива. Да и все хохотали. Даже дурак Илюшка, для которого я и стараюсь, и он гогочет. На шум и смех из кухни, отворив дверь, идет сам старик Афанасий. Я немного оробел. Как‑то ему покажется мое шутовство? Человек он набожный, скажет слово — сразу срежет. Эге, а черта ли мне бояться? Иду к нему бравой, солдатской походкой, широко улыбаясь, и протягиваю руку.

 — Здравствуй, милый дед, чуть постарше моих лет. Верно, праведным людям бог жизнь продляет, скверным убавляет. В одном псалме царь Давид на гуслях говорит: «И даже до старости и престарения, боже мой, не оставь меня, пока не возвещу силу твою роду грядущему». О тебе это, дед. Псалтырь я знаю наизусть. Могу по–славянски и по–русски. И по тебе, дед, буду читать, но только лет через семьдесят пять.

 — Смышленый ты! — крякнул старик. — В кого бы?

Вон как повернул. Выходит, родители у меня дураки. Но я не обижаюсь. Не для себя же, для друга разыгрываю.