Возвращение Мастера и Маргариты - Людмила Бояджиева

Страшная болезнь совести, измученной сомнениями, не отступила. Появившись в тридцатом, она все сильнее завладевала Николаем Игнатьевичем. Он кидался в крайности, то зорко и беспощадно выслеживая врагов советской власти, то яростно ненавидя эту самую власть. Порой Николай Игнатьевич боялся смотреть людям в глаза. Ему казалось, что мучавший его двойник обнаружит себя.

Беседы с бесом стали привычным и даже обязательным занятием. Странный психоз Жостова прогрессировал, все абсурднее звучали заявления его двойника. Вырисовывалась в рассказах навязчивого собеседника престранная картина. Вроде бы, завладели отрекшейся от Бога землей бесы. Раньше по углам прятались и мелкими делишками промышляли, а теперь засели в Кремле. И вовсе не товарищ Сталин руководит СССР, а могущественный Гнусиралиссимус, имеющий целью извести на этой земле все антибесовские элементы, пуще всего – сострадание, совесть и честность, поскольку с верой уже советские люди успели расправиться. Кто не по зубам оказался дьявольскому десанту, того ликвидирует Гнусиралиссимус Сталин, имеющий на одной ноге, между прочим, шесть пальцев. Вот и последовал под уничтожение в процессе коллективизации работящий и праведный крестьянский люд, приняли смерть "предатели" да "изменники". И сами их прежние товарищи, ставшие Гнусариями, травили не сдавшихся лютее охотничьих псов. На суде над фашистским шпионом Тухачевским председательствовали Блюхер и Буденный.

– А через год – тридцатого мая – будет арестован и сам Блюхер – твой сподвижник и верный друг еще с взятия Перекопа. Арестован и расстрелян как опасный шпион, враг советского народа, – нашептывал мерзкий голос откуда–то снизу, как будто бы из–под пола.

– Врешь, тварь! Не может такого случиться! – грозно, словно командовал артиллерией, выкрикнул Жостов и опорожнил стакан коньяка. Привычная доза увеличилась, но не производила желаемого эффекта – даже преследовавший Жостова запах козла не перебили коньячные пары.

Воняло же козлом от шерсти Гнуса, частенько спавшего под диваном. Проживая в комфортабельной квартире, бес совсем запаршивел и постоянно хворал поскольку находился на полулегальном положении. Запланированная спайка с Жостовым так и не произошла. Прорываться Гнусу в жостовскую душу удавалось лишь изредка и таиться там приходилось изо всех сил, будто бездомному воришке, преследуемому полицией. Только расположится на садовой скамейке вздремнуть, уже бегут, свистят, стреляют. Уноси ноги пока цел под диван и жди случая для нового "заселения". Уж очень крепкой оказалась совесть этого замороченного идеями, сбитого с толку русского интеллигента. Последняя оставалась надежда у Гнуса на арест Блюхера. Придется Жостову выбирать: давать показания против друга или же нести свою упрямую голову на плаху. Первое, конечно же, предпочтительней. Если не устоит, сломается, предаст, то, глядишь, и станет, как все другие государственные товарищи оборотнем, Гнусарием. И начнется тогда привольное сатанинское житье. Вот и готовил Гнус почву для ответственного шага.

– А ты припомни, Коля, как делился с тобой Василий Константинович Блюхер планами антиправительственного заговора, – шептал он, притаившись за бархатной портьерой. – Припомни–ка, как дезертиров да нерадивых солдат от трибунала спасал, трусов жалел. Вот сейчас народ товарища Маршала Советского Союза Блюхера в депутаты Верховного Совета выдвинули, а он, сучья лапа, камень за пазухой держит. Ответственный же коммунист Жостов помалкивает, врага прикрывает. Подскажи товарищам, что бы смотрели бдительней вокруг. Вспомни о долге коммуниста, красный комиссар…

– А вот и вспомню! – взьярился, алебастрово побелев, Жостов. – Я сейчас все вспомню! И как Храм взрывать меня вынудил, и как на друга науськиваешь!

Громыхнув ящиком стола, он выхватил именной наган и прицелился в штору. Но не выстрелил, а гаркнул, старорежимная душонка, гаркнул такое, от чего Гнуса свела судорога и предсмертный вопль огласил ночь.

– Изыди, бес! – молвили белые губы Жостова слова отца Георгия, а правая рука, уронив наган, осенила грудь крестным знаменем.

Разрывая под кадыком ворот гимнастерки, Николай Игнатьевич рванулся к окну, распахнул рамы и замер, хватая ртом воздух. Внезапно полегчало отпустила грудная жаба и в голове стало прозрачно. Внизу светилась огнями предпраздничная Москва. Жостов поднял глаза к бледному весеннему небу и стоял так долго, словно погружался в бездну. При этом внутри его освободившегося существа пела тихая, торжественно–печальная музыка. Она частенько звучала там, шелестя неразборчивыми словами и сообщая ему некий очень важный смысл. Николай Игнатьевич не знал, откуда залетает к нему мелодия и не подозревал, что слова ее уже существуют. Их написал человек, затравленный веком – волкодавом. И они выпорхнули из тайника заветной тетрадки в общий для всех людей воздух истины.

…О тихая моя свобода, о вещая моя печаль,

И неживого небосвода всегда смеющийся хрусталь…

Билось в висках Жостова невысказанное слово, обращенное к бледному от огней небу над Красной площадью.

В дверь позвонили бодро, требовательно. Вошли двое, в служебной принадлежности которых Николай Игнатьевич не мог сомневаться. Его не ввели в заблуждение легкие плащи и фетровые шляпы.

– Ко мне?

– К вам, Николай Игнатьевич, – засмущался высокий, молодой, породистый.

– Проходите в кабинет. Чем обязан?

– Не стоит топтать… Здесь у вас убрано. Собственно, лучше уж вы, поскольку одеты, прямо с нами выходите, – с улыбкой посоветовал второй курносый, низкорослый, простоватый.

– Выходить? Куда ж прикажете?

– Машина во дворе.

– Ага… – сообразил Жостов. И хмыкнул зло: – Неудачный момент для служебных ошибок. Вы в курсе, что завтра праздник и я должен быть на трибуне?

– У нас и по праздникам трудятся, – вздохнул круглолицый.

– Кто вас прислал? – Жостов взялся за телефон. – Я сообщу начальству, что подобные шутки у меня не пройдут.

Высокий перехватил трубку и заслонил телефон телом:

– Не надо ничего трогать. Поедемте с нами, там на месте сами и разберетесь.

Жостов молча повернулся, чтобы пройти в кабинет. Его остановили.

– Объясняем же добром: ничего не трогать, никуда не ходить, спускаться с нами, – укоризненно прогундосил круглолицый. – Сами ведь все прекрасно понимаете.

– Я хотел оставить записку жене. Она на занятиях. Готовит выступление пионеров в Кремле.

– Знаем, знаем. Серафима Генриховна – ответственный педагог. Только писать ей ничего не надо. Зачем волновать? Мы сами сообщим, – высокий улыбался всем лицом и одновременно показывал, что уполномочен в случае необходимости проявить жесткость.

– Подождите несколько минут. Сейчас вернутся зять с дочерью. Они зашли к соседям.

– У супругов Горчаковых лирическое свидание при луне, – хихикнул курносый. – Сам видел. На крыше. Чего ж людей беспокоить в такой момент?

Высокий отворил дверь:

– Идите вперед, Николай Игнатьевич. Ни с кем не заговаривайте, если кто из соседей попадется. "Здрасьте" – и все. Как обычно.

Жостова нерешительно попятился:

– У меня внук один спит!

– Спит, говорите? Ну и ладненько, – мордатый оттеснил Жостова на площадку. – Это для него теперь самое милое дело. – Он захлопнул дверь. Мужчины в шляпах сопроводили Жостова к лифту. В квартире актрисы раздавался смех и высокие колоратурные трели.

" Со–о–о-ловей мой, с–о–о-о-ловей! Го–о–о-лосистый …" – доносилось сверху вместе с запахом пирогов, пока лифт уходил в шахту. Увидав свое лицо в зеркале над узким диванчиком, Жостов неожиданно улыбнулся и даже подмигнул себе. Стало ясно, что болезнь отступила и что бы не случилось теперь, мысли сохранят привычную ясность и забытая легкость не покинет гордо развернувшуюся грудь.

В кровати отца, свернувшись клубком спал Миша. На тумбочке горела лампа под розовым абажуром, у щеки блестела металлическая трубка. Мальчик долго смотрел в калейдоскоп, воображая то цирк, то Африку, то завтрашний праздник. По Красной площади будут шагать колонны и он, вознесенный на высоту дедовского плеча, станет махать флажком проплывающим мимо знаменам и транспарантам – алым, оранжевым, голубым, мелькающим, как стеклышки в калейдоскопе. А мамин голос, как сейчас, будет петь откуда–то сверху: "И хочешь знать, что ждет

впереди, и хочется счастья добиться…"

Глава 8

Синяя "девятка" остановился возле одуванчикового дома, из нее выгрузился человек в костюме олимпийской сборной. По телосложению и общему физическому статусу олимпиец мог бы претендовать лишь на участие в команде шахматистов – комплекцией он тянул на авитаминизированного подростка, мощным же лбом, не скрытым жесткой медной шевелюрой, – на мыслителя мирового масштаба, достойного быть увековеченным в мраморе.

Мыслитель размял спину, огляделся и кликнул: