История моего самоубийства - Нодар Джин

В разных конца холла одобрительно и дружно застрекотали вибраторы, и под аплодисменты толпы корейца обступили фотографы. Я снова прыснул со смеху. Залман сделал то же самое и нечаянно толкнул раввиншу, которая снова выронила из рук коробку с кукурузой. Мы втроем переглянулись, взорвались в хохоте и опять же — теперь, однако, с радостью — бросились вниз на корточки подбирать хлопья и наслаждаться внезапным ребяческим припадком беспечности, который случается лишь с независимыми янки в голливудских боевиках.

«Жжжжж» — жужжал сквозь гогот Даварашвили и вертел указательным пальцем, подражая вибратору. Залман перешел на четвереньки и, мотая головой, ржал, как взбесившийся конь. Сидя на корточках, я повизгивал, терял равновесие и, пытаясь удержаться, хватался поминутно за рыжие, как у Пэнна, подтяжки на раввинской спине. «Еще, еще! — повернулся к нам, всхлипывая, доктор. — Про наших докторов!» — и покрутил тремя пальцами в воздухе. «Ну, ну?» — захихикал раввин. Даварашвили проглотил слюну и зашептал: «Про проктолога это, про жопного доктора. Они, знаешь, ставят диагноз одним пальцем — жик туда и диагноз готов!» «Ну, ну?» — торопил раввин. «А один проктолог из беженцев пихает туда больному сразу три пальца! Почему? На случай, если больной потребует консилиум!»

Раввин расставил локти шире и, уронив голову на пол, затрясся, как в лихорадке, а потом принялся хлопать ладонями по мраморному полу. Мы же с доктором хохотали уже не над проктологом, а над Залманом. Когда раввин стал униматься, Даварашвили не позволил ему приподнять голову, — склонился над нею и зачастил: «А вот тебе еще: какая разница между распятием и обрезанием? Отвечаю: распятие лучше, — отделываешься от еврея сразу, а не по частям!» Зеленая фетровая шляпа отделилась от Залмановой головы и упала рядом с нею, ковшом вверх. Раввин уже стонал. Стоя теперь на коленях, доктор жмурился от беззвучного хохота и то раскидывал руки в стороны — это распятый еврей! — а то складывал их и чиркал одним указательным пальцем по другому: а это обрезанный! Зарывшись головою в колени, я гикал, икал, считал себя счастливейшим из трех долдонов и наслаждался беспечностью существования. Не было привычного страха, что кто-нибудь или что-нибудь снова посягнет на мое право быть беспробудно глупым, как любой на свете праздник, тем более, праздник независимости.

…Посягнула, как и прежде, жена: пригнувшись надо мной и поблескивая кроткими глазами, потребовала подняться на ноги. Раввинша сделала то же самое, но — с раввином. Даже докторша, страстная сторонница дуализма, бросила подруг, протиснулась к нам, вцепилась в трясущиеся плечи супруга и стала вытягивать его в вертикальную позу. Все мы — «три петхаинских долдона» — походили, должно быть, на загулявших чаплиновских пьянчуг, которых жены стараются вытащить из грязной лужи и поставить торчком, — как это принято среди трезвых. После нелегкой борьбы женам удалось вернуть нас к независимым соотечественникам. Благодаря вкусу к инерции, дольше всех сопротивлялся я. Выпрямившись и защелкнув мускулы в коленных сгибах, повернулся к доктору с раввином — перемигнуться. С застывшими лицами, они стояли на цыпочках, не шевелились и не смотрели в мою сторону.

— Туда! — шепнула жена и развернула мою голову к сцене.

Я как раз не удивился. Напротив: было такое ощущение, что, наконец, случилось то, чему давно уже пора случиться.

64. Царствие Отца Нашего давно уже рассеяно по земле

…Она даже снилась мне на предыдущей неделе: мы втроем, она, я и ИсабелаЪРуфь, лежим друг к другу впритык на пустынном гавайском пляже, лицом к коснувшемуся воды солнечному диску. Они наблюдают розовый закат и держат меня в неволе: связали мне руки за спиной и не позволяют мыслить об оставленной в Квинсе семье. Удается им это легко: то одна, то другая теребит мне волосы на загривке и требует читать вслух из раскрытой Бретской рукописи. Читаю, но получается не из Библии, а из запретного евангелия. Того самого, о котором директор музея рассказал Фейхтвангеру.

«Ученики спросили Иисуса: Когда же наступит Царствие? Иисус сказал: Оно не наступит как итог ожидания, и о нем нельзя будет сказать — Вот оно здесь! Или — Вот оно там! Скорее всего Царствие Отца Нашего давно уже рассеяно по земле, но люди его не видят… Тот, кто доискивается, да продолжит доискиваться. Когда доищется — его возьмет печаль. После печали же к нему придет удивление, и скоро он станет владычествовать надо всем.»

— Еще! — велела Натела и перевернула страницу.

«Иисус сказал: Ежели плоть заявилась в этот мир благодаря духу, удивление. Но если дух стал существовать благодаря плоти, — удивление из удивлений. Воистину, диву даюсь: как получилось, что такое великое богатство поселилось среди такой нищеты!»

— Еще, еще! — требовали женщины и смотрели на закат.

«Ученики спросили его: Кто ты есть что говоришь такие слова? Иисус ответил: Вы не догадываетесь, увы, кто я есть по тем словам, которые я говорю вам. Вы уподобились евреям, ибо евреи любят древо, но презирают его плоды, либо же любят плоды и презирают древо.»

— Не останавливайся! — сказала Исабелла-Руфь.

«Вот ложе; двое возлягут на него отвести дух: один из них погибнет, а другой будет жить.»

Потом обе насытились мудростью, а солнце скрылось — и стало темно. Они перевернули меня на спину — и произошло молчание…

…Я ждал Нателу со дня на день, потому что Петхаин находился теперь в Америке. Каждому нужен родной народ. Главная беда в жизни — смерть, которую закрывают от глаз сперва родители, а потом — родной народ. Натела сказала в микрофон и об этом, но другими словами.

Из-за волнения я слушал ее отрывками, но сама она выглядела спокойной: хотя говорила по бумажке и с акцентом, — говорила уверенно. Издали Натела казалась мне состарившейся, а глаза — когда смотрела в толпу — походили на уставшие от смотрения кровавые раны. Особенно когда их слепили блицами. Фотографировали беспрерывно, как если бы пытались застать ее в момент оглашения важной истины или отъявленной лжи. Но говорила она как раз просто: в отличие от большинства, приехала не в Америку, но к своему народу, что возможно только в Америке, — так же, как отличаться от большинства позволено только здесь.

Народ — в том числе и родной — либо не понял этих слов, либо не поверил им: аплодировать не стал. Сконфуженная молчанием, Натела раскланялась и попятилась назад. Снова появился мистер Пэнн. Обхватил ее за талию и объявил в микрофон, что госпожа Элигулова приехала из благодатной Грузии и не только, оказывается, отказалась от финансовой помощи, но привезла с собой важный подарок: от имени всех грузинских евреев она передала музею в Квинсе древнюю рукопись Ветхого Завета. И стал ей аплодировать от имени квинсовцев. Толпа поддержала его сперва неуверенно, как если бы не поверила сообщению, а потом громко и дружно, как если бы вспомнила, что Америка есть страна чудес. Под шум аплодисментов вылетели на сцену музыкальные удальцы из братской Мексики, но петхаинцы, включая нас шестерых — раввина, доктора и меня с женами — высыпали, не сговариваясь, на улицу ко входу в Торговый Центр и скучились там. Было очень жарко и душно, но никто не рисковал начать разговор об Элигуловой: бубнили только, что в День Независимости в Нью-Йорке всегда очень жарко и душно.

Мне представилось, будто в глубине души каждый из бубнивших о жаре петхаинцев испытывал не только гордость за Нателу, но даже нежность к ней, тем более, что в праздничные дни люди кажутся менее зловредными, чем в будни. Что бы ни говорить о ней или думать, — в этом хаосе непонятых страстей, в Америке, Натела являлась их плотью и кровью. И даже если душа у нее порченая, то не пора ли осознать хотя бы на чужбине, что эта душа частица нашей собственной и что другого источника кроме добра нет даже у зла…

— Чего она, стерва, от нас хочет? — сказала раввинша.

Все сразу умолкли. Паузу нарушил раввин:

— Хочет жить с нами.

— А зачем?! — возмутилась раввинша. — Зачем вдруг такое надумала? Купила же себе камень в Петхаине, там бы и оставалась. Не к добру это, билив ми!

Петхаинцы поверили: не к добру. Мне стало стыдно за собственное молчание, и я сказал:

— А что нам? Она же ничего ни у кого из нас не просит.

— А зачем ей мы?! — возмутилась теперь докторша. — Она все с американцами, с начальниками! Видели как этот, с рыжими подтяжками, за талию ее? Видели?

— При чем тут рыжие подтяжки?! — возмутился раввин.

— Я не о подтяжках, — оправдалась докторша, — я о том, что он очень крепко держал ее за талию!

— Но я поражаюсь другому! — отозвался ее муж. — Отдать нашу же библию не нам, а какому-то вонючему музею!

— Нашу?! — возразил я. — Вспомни откуда книга эта в Грузию попала. Из Греции. А кто привез? Испанка.

— Но это ж Америка! — напомнил мне доктор.