Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

Что-то садомазохистское проступало в его поясняющих писаниях-оправданиях. Хороша «Справка», слов нет, писал, чтобы хоть что-то в таиственном феномене разъяснить, а словно над собой издевался.

«Символика пространственных форм проясняется и уясняется постепенно, обретая относительную отчётливость в долгом, растянутом на десятилетия, если не на столетия накопительном впитывании поколениями зрителей-потребителей неявных культурных значений, – растворённые в своём времени, они кристаллизуются много позже».

«У пространственного искусства – своя, не дающаяся торопливому глазу содержательность; в ней ежемоментно шифруется завещание времени.

Но разгадываем мы только то, что способны видеть.

У красоты – этой проявленной сочетаниями объёмов, плоскостей, линий, концентрирующей все изобразительные сигналы, захватывающей все чувства видимости – множество подвижных версий. Исторических, культурных, искусствоведческих… и, конечно, сугубо эмоциональных, индивидуальных.

Версии пересматриваются-актуализируются под запросы момента…»

Гусей дразнил? Или курам на смех писал?

Введение затягивалось.

В щель между приоткрытой фрамугой и потолком влетали тополиные пушинки; раздражающе кружились, планировали на мебель.

Не поленился закрыть фрамугу.

Прижимая трубку к уху плечом, заварил кофе.

После горячих ароматных глотков Стороженко, аппетитно закуривая, нагнетал дружеское давление, тем паче с контраргументами почему-то Филозов медлил, лишь понадеялся с назидательной интонацией, что суд рассмотрит не нафантазированный паникёрами набор проектно-строительных безобразий, но досаднейший единичный случай.

– А питомец-то одарённый от безнаказанности наглел! Ты бы знал какой он спрятал скелет в шкафу! – продолжал нападки Остап Степанович, – оперился, так с дипломом в кармане по полной программе заступничков отблагодарил, на потребу мелкотравчатому испитому жулью, вокруг псевдоискусств роящемуся, квартирную выставку беззаконной абстрактной мазни устроил.

И опять с рук сошло! Вот и доигрались, попустительствуя, до катастрофы – ему уже и высокий, для людей, жилой дом создать, всё равно, что очередную сляпать абстракцию: наплевал, рисуя окна, на конструктивную жёсткость контура, элементарную прочность и безопасность принёс в жертву композиции пятен. Не пора ли, многоуважаемый Владилен Тимофеевич, все эти затяжные непристойности, спекулятивно маскируемые поиском красоты, разоблачить и предать огласке, добиться в судебном порядке их не подлежащей обжалованию правовой оценки? – форсируя серьёзность и озабоченность, Стороженко провоцировал шутливую, с взаимными уколами, перебранку, однако Филозов невнимательно его слушал – мечтал упреждающим ударом свалить Салзанова!

Репетировал нокаутирующие замахи, пока не увидел Салзанова поверженным, растерянно моргавшим из-под полотенец секундантов белёсенькими ресницами. Надоело лебезить, надо собраться с духом, отчитаться с конструктивными предложениями по Смольнинской вертушке на самый верх!

Филозов прибавил громкость, подкрутив радио, заслушался, размечтался – звучал полонез Огинского.

«Волга» уже неслась по Фонтанке, вырастали гранитные башни с позолоченными шишечками над Чернышовым мостом.

«Художественное сознание ныне принялись терроризировать цифры.

Мания вычисления желанных параметров красоты, то бишь слепая вера в познавательную силу математических моделей красоты, строго трактующих необходимость и достаточность её условий и свойств, – отнюдь не безобидна, ибо не только выводит настырную породу сумасшедших искусствоведов с электронными калькуляторами в портфелях, не только вводит в заблуждение легковерных образованцев, кои поспешают всё узнать и познать без внутреннего усилия, вне мучительного саморазвития, но – и это главное – ведёт к компрометации произведения искусства как сокровенной тайны.

Правда, идеи всепроникающей вычислительной мощи изрядно потускнели за последние годы: пик позади. И всё же, мало чего достигнув в разложениях и вычислениях тайны, но ещё захлёбываясь обещаниями скорых успехов, вычислительный миф отравил искусствоведение методическим соблазном, который подобен разъедающему компьютерную программу вирусу: сначала – расчленяй досадно-сложные художественные феномены на относительно простые, ясные элементы, затем – собирай из них наново ясные-преясные, наконец-то лишённые таинственных темнот и потому доступные исчерпывающему анализу композиции. Загвоздка, однако, в том, что художественная ткань принципиально нерасчленима, точно и полно описать-познать произведение искусства – всё равно, что создать такое же».

Опять не то, не то.

И, как нарочно, оттоптал любимую Филозовскую мозоль. Соснин перечитал, перечеркнул недописанную страницу.

Стороженко сдул нежнейший вирджинский пепел с лацкана отлично сшитого английскими портными кашемирового блейзера, многозначительно помолчал; радуясь отражению в зеркале литого синего торса, повёл туда-сюда головой, до хруста разминая шейные позвонки, пригладил волосы, сверкнули золотые нарукавные пуговички.

Допивал кофе, вдыхал-выдыхал сладкий дым, наконец, учуял на другом конце провода взбухание ответной волны сочувствия его самозабвенным трудам-заботам и твёрдо заверил, что справедливость скоро восторжествует: суд разберётся в разрушительных художествах, приговор поставит точку. Что же до опасно заболтавшегося лектора-самозванца и бродячего потомственного филолога, то, – грозился Стороженко, затягивая узел галстука, невольно вслушиваясь в далёкую томительную мелодию, которую теснили дыхание, прощальные междометия Филозова, – то он сам их безо всякого суда, не медля, уймёт, возможно, изолирует от здорового большинства, – к зарвавшимся богемным бездельникам, коли их словами не вразумить, подбирались адекватные меры.

«Волга» съезжала с Чернышова моста.

Шофер изготовливался поддать газу для финишной залихватской дуги вдоль жёлто-белого полукружья площади.

Владилен Тимофеевич мысленно влетал в парадный подъезд, взлетал по солнечной лестнице, набирал заветный номер Смольнинской АТС.

Автомобиль расчихался, Тирц крутанул руль, затормозил.

Ручей с запрудой, транзитным пристанищем перелётных уток; щипали на припёке свежий лужок овечки, молодые оливы взбегали на пологий сепиевый холм.

Копаясь в моторе, Тирц озадаченно посвистывал. Наконец, разомлелые окрестности огласило здоровое рычание, которое он умело низвёл в нетерпеливую, с урчанием, дрожь передка машины и, довольный, вытер руки пучком травы.

Мы разминались, прохаживались по каменистому краю дороги, задевая пряди кустов, окутанных едким духом.

– И почему люди не летают? – улыбнулся Тирц, – через пару деньков эти крячки с селезнями примутся нежничать в Лахтинском разливе или Ропшинских прудах; его, закоренелого горожанина, не долго умиляла итальянская пастораль, но навеянный ею сантимент вовсе не оборвался – разлучённый с Петербургом, он, будто разлучённый с ним навсегда, тосковал по ветреным, прочерченным гранитом просторам, далёким и потому столь притягательным береговым панорамам. – Неву, – с подъёмом заговорил он, уже безо всяких «почти» резонируя с моими чувствами, – окаймляет лепное образное повествование, перелагающее на свой лад исторические сюжеты, над головами бегут облака, обжитые ангелами, – чёрным и золотым; панорамы, распластавшиеся меж волнами и облаками, напоены беззаконной, неземной красотой, ввиду их, этих панорам, отформованных европейскими ветрами, душа, – признавался Тирц, – не стеснена телом, как… как только в Риме ещё, из коего эти ветры бог весть когда подули…

– Рим… – вновь произнёс мечтательно Тирц, – нам повезло! Поверим, Илья Маркович, олимпийцу-Гёте: что бы ещё не уготовала нам судьба, мы, увидевшие Италию, увидевшие Рим, уже не сможем почувствовать себя совсем несчастливыми!

– Когда Рим стал Вечным городом? – задал я детский вполне вопрос.

– Он всегда был Вечным, всегда, – Тирц заговорил о Риме с твёрдостью, которой мне не хватало, – всегда был Вечным и – повсеместным! Едва легионеры разбивали палатку где-нибудь в пустыне или в горах, эта палатка для них становилась Римом. Если же поточней определить время, то, пожалуй, в Риме увидели Вечный город благодаря Адриану, не зря и адриановские памятники – мавзолей, теперь замок Святого Ангела, и Пантеон – сохранились. Прозорливый, с хитрецою, выдался император – как ловко придумал возвести купол Пантеона! Насыпали землю вперемешку с золотыми монетами, чтобы… – я вежливо выслушал знакомую легенду.