Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

Чуткие самописцы были подключены не только к глазам, но и к ушам? Как иначе удалось бы все слова дорожного диалога перенести в тетрадь?

Едва он разогнался, я опять перебил; почему-то нарастало раздражение тем, что во всём я был с ним согласен, он выговаривал слово, а я чувствовал, что это же слово и я сказал бы, пусть на миг позже. Наверное, замедленность моих реакций и раздражала меня, чтобы, наконец, опередить Тирца, я опять и совсем уж невежливо перебил. – Узрели, удивились, но так и не разобрались: кто, кто поимённо, всё же раньше воспалился и возбудился, с чего действительно началось барокко? С формальной изобретательности, увязывавшей привычное с необычным? Вот Микеланджело для дворца Консерваторов капители придумал, диво-дивное, а не капители! И интерьерные колонны заглубил в полукруглые стенные ниши, те колонны, что снаружи, прижал к пилонам, никто до него так колонны не прижимал, а он прижал! И ещё – принято было каждый этаж фасада по-отдельности прорисовывать, строго выдерживая пропорции, а он… Поймаю-ка вас на слове, Пётр Викентьевич, – присвоенные формы античности преобразовывал ренессанс, так? Но преобразовывал на основе правил, которые сами для себя писали Альберти, Виньола, их и судить поэтому легче, сверяя с печатными правилами натуру: Виньола вроде бы своим же правилам изменил, ага, к барокко приблизился. Наивное для искусствоведения доказательство от противного. А ведь барокко и впрямь без теоретиков и правил удалось стать вершиной бурных преобразований. Да, схемки, детальки – так ли, эдак поставлены, отступив от тектонических приличий, колонны, так ли, эдак выражена борьба формы с материей – лишь иллюстрировали книжные догадки о разрозненных признаках переходности, хотя главное барочное достижение в том, возможно, что Микеланджело отдельные элементы ордерной системы – пилястры, колонны, капители, карнизы, фронтоны – не только по-своему перерисовывал, не только выгибал их, разрывал и размещал так, как никому не дозволено было до него, связывая воедино этими элементами все этажи фасада по высоте, но, исключительно доверяясь фантазии, превращал их, прежде всего, в элементы неповторимой системы сочетаний – своевольные, насыщенные, композиционно напряжённые орнаменты. Ренессанс кичился каноничным следованием ордеру. А барокко с лёгкой, сильной и властной руки Микеланджело явило свободные композиции из ордерных, но художественно пересмотренных, перерисованных элементов. И гляньте к чему пришёл Микеланджело, гляньте на Порта Пиа, где даже не орнамент уже из камня высечен, ордерные элементы заплетены в обрамляющий проём ворот вензель. Или – в монограмму.

– Золотые слова, Микеланджело вне стиля, – в свою очередь перебил меня Тирц, – он, гений, сам по себе, сам себе стиль. Хотя, как кажется, Капитолий полно выражает дух барочного Рима – это сразу и начало барокко, и конец его, капитолийские дворцы, площадь всё-всё уже о барокко знали. Такова печать гения, его устремления всегда запредельны. Как обещал в стихах? – когда умру, умру за красоту! Барочный девиз, удел.

Облако задело масличные деревья на гребне холма.

– Борромини тоже умер за красоту?

– У гения, ринувшегося в неизвестность, и провал трактуют потом как поразительную удачу, – достиг меня голос Тирца, не услышавшего моего вопроса. Я стоял, Тирц поодаль прохаживался медленно по обочине, сам с собой разговаривал.

Я подошёл к нему.

– Провал у Микеланджело?

– Провал! Причём, явный, во всяком случае, зримый! Разве не проваливается купол собора Святого Петра? Приближаетесь, купол с какой-то нелепой стыдливостью вниз и назад сползает, уродливо срезается аттиком и фронтоном. Думаю, что и сам Микеланджело, если б дожил и своими глазами смог увидеть, что натворил, разгневался бы. Бедный Воронихин испугался повторить объёмно-пространственную ошибку гения, забавный зиккурат соорудил под ротондой Казанского собора, чтобы приподнять купол, заберитесь в доме Зингера на третий или, лучше, на четвёртый этаж, полюбопытствуйте. Но позднее провал Микеланджело превратили в его удачу, якобы он, гений из гениев, загодя барочный эффект спланировал – при взгляде издали купол небесной синевою омыт, когда приближаешься, исчезает, проваливаясь за фасадный портик, в соборе вновь возникает и воспаряет, но изнутри… так, – засмеялся, – барокко постфактум обрастает комплиментарными теориями.

– Судьба уберегла, не увидел своего провала. А если бы дожил, увидел, на себя бы разгневался? С его-то гордой самоуверенностью?

– Тут купол, купол… единственный, кому мог завидовать Микеланджело, был Брунеллески! Думаю, мечтал превзойти флорентийский купол, но провалился.

– Бернини, оформлявший, если так можно сказать, наше приближение к провалу Микеланджело, предусматривал эффекты зрительной подвижности своей колоннады? Или позднейшие воспеватели-теоретики и в колоннаде соборной площади то, что захотели, увидели? И нам свою точку зрения навязали?

– Кто знает, о чём Бернини десять лет думал, пока с колоннадой возился.

– Одиннадцать.

– Тем более, – Тирц недовольно посмотрел на меня, согнул и разогнул руку, потёр разболевшийся локоть, – колоннада огромная и, действительно как будто подвижная, мы чтобы нам чужие слова не навязывалия, можем своим словам верить или не верить. Для Бернини, тонкого и нервного скульптора, она, огромная колоннада, сделалась испытанием на выдержку. Его пальцы привыкли декорировать, лепить невесомо-нежные складки, как чудесно вылеплены бронзовый балдахин или… мраморная накидка на слоне… живая материя. Я, Илья Маркович, кружил, кружил как-то по Навоне, присел на бортик фонтана передохнуть, так водные складки, которые лёгкий ветерок гнал, и те, почудилось, Бернини из жидкой бирюзы вылепил. А колоннада требовала десять лет обстоятельности…

– Одиннадцать!

Застыл удивлённо, сбитый с толку вредной моей назойливостью. – Одиннадцать? Пусть так. Колоннада огромная, грандиозная, но не мёртвая, а уж загодя ли, в чертежах, Бернини разыгрывал зрительные эффекты, сами ли собой получились…

– Бернини поначалу был опасен для Рима, его, флорентийца по происхождению, захватнический талант мог омертвить Рим сухостью, скукой.

– Флорентийский дух опасен, ох, как сдавленный и задавленный собственной гордыней дух опасен, – изобразил, панически закрыв руками лицо, испуг, – но римский-то вольный дух прочнее, сильнее, – рука задела куст, улыбка сползла с лица. – Конечно, римляне терпеть не могли выскочек-флорентийцев, в художествах те первенствовали, причём, заслуженно, в папы неожиданно пролезали. Однако… Плюньте в глаза тем, кто надругался над истиной! Как, как и когда в изысканном скульпторе, откуда бы не были родом его предки, мог вызреть захватнический архитектурный талант? – успокаиваясь, всерьёз заговорил Тирц, – гигантская, но не нагруженная колоннада как раз удалась ему, у греков-архаиков тяжёлые дорические периптеры величаво-статичны, намертво вросшие в землю, они в подлинном смысле этого слова – памятники, а у Бернини… Ему не удался отдельно взятый фасад? Да, фасад дворца Пропаганды сухой, скучный. И такое – почти напротив вольного наклонного разлива Испанской лестницы – нам сразу в глаза бросается. Пользуясь своими преимуществами, мы теперь сравниваем и строго судим, но Испанская-то лестница много лет спустя после появления берниниевского дворца разлилась, кто знает, может быть, сухость берниниевского фасада как раз и подсказала автору лестницы её пластические вольности. Не верьте неблагодарным сказкам про Бернини, опасного захватчика священных пространств, на сей раз – сказкам не воспевателей, а хулителей, столь же рьяных. Не забыли в чём тайна Рима? В энергии, да, в неиссякаемой энергии: барокко, рождённое Римом и – прежде всего – для Рима, запечатлело драматизм многовековой римской судьбы, стало вершиной преобразований античных форм, ибо наново высвободило их символическую энергию, затопило ей Рим.

– Сама энергия, высвободившись, преобразовалась?

– Не придирайтесь к словам, я не естественник, не физик какой-нибудь, бог миловал, не научную теорию излагаю! – вспылил Тирц, ударив молниями из глаз, но – вспыльчивый и отходчивый – глотнул воздух, продолжил, – не скажу, как символическая энергия античности преобразовывалась в барочную, не допущен в дьявольски-божественную лабораторию, скажу лишь, что ренессанс поклонялся античности, благоговел, а дерзкое барокко, как вы сами заметили, разрывало привычные связи между элементами античных форм, оживляло их в изощрённых перекомпановках, заряжало душевными смутами и необузданной волей творцов-художников, которые рвались в бесконечность, которых и самих-то популярность поднимала на пьедесталы… сколькими анекдотами и легендами окутались барочные памятники…