Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

– «Страшный суд» меня ошарашил.

– Невообразимый по силе выброс художественности… вершина зрелости, вершина римского чинквеченто! Когда я впервые увидел, невольно подумал, как и многие до меня думали, что это конец искусства.

Шумно захлопала крыльями по воде утка, пробно взлетела, вытянув шею; описала стремительный круг, вернулась. Тирц проследил за её полётом. Вновь по невским просторам затосковал?

– Многовековое болезненное самолюбование сыграло с Флоренцией злую шутку, – с иезуитской улыбочкой уже вздыхал Тирц, – случайно сделавшись на полтора десятилетия столицей объединённой Италии, Флоренция взялась опять возвеличивать то, что в ней было и так великим… будете там, Илья Маркович, посмотрите-ка повнимательней на новюсенький, бело-зелёно-розовый фасад Санта-Марии-дель-Фьёре, посмотрите, – неожиданно губы Тирца дёрнулись, издевательски изогнулись, – умельцам-патриотам удалось великий собор превратить в цветистую голландскую печку.

– Как же Петербург с его изобразительностью?

– Петербург изображает, пересказывая, подробно рассказанную Римом мировую историю. В чём же ценность пересказа, спросите, коли Рим всё нам сполна рассказал уже? А в том, что изобразительный петербургский пересказ сконцентрирован, время на берегах Невы сжалось, тысячелетия уместились в столетия. Рим – это подлинная пространственно-каменная летопись мировой цивилизации, Петербург – её, летописи той, образ.

– Но как не похожи Петербург и Рим!

– Да, принципиально не похожи! Ни по внешнему обличью, ни по внутренней сути, историческим импульсам, их вызвавшим к жизни, но им обоим свойственна небесная исключительность. О, Николай Васильевич безошибочно выбрал не только для себя одного позицию! Из Рима и нам с вами не возбраняется на Петербург глянуть! Если суждено было родиться безумной идее превзойти город городов – Рим, то именно этому притязанию ответил наш пронзительный город, нет другого такого… какой там Рим – замираю я, выходя к Неве. Рим переживал мрачные, серые и золотые века, опустошён и разорён был, долго под святым заоблачным покровительством менялся и сохранялся… его каждому наново надо собирать, разгребать наслоения и собирать, вы сами мне исповедовались, что около двух месяцев потратили на кропотливое собирание, а Петербург воедино водной невской гладью и гранитными берегами собран, угадываясь, он словно весь взором летящим над Невой схватывается, ибо собран из контуров, красок и слов в чудесную пространственную картину, – Тирц опередил Шанского, опередил! Давненько и эти идеи носились в воздухе. – Думаете, жёлтый Росси и синий Растрелли тосковали по солнечному небу Италии? Может быть, в сырых наших туманах и тосковали, но… вписывались как зачарованные в страницы картины-книги. Слыхали притчу о Торе? – ею частенько похваляются раввины в дискуссиях с несмышлёными христианскими богословами… Итак, на столе – пузырёк с чернилами, стопка листков бумаги… в комнате открыто окно. Какое божественное вдохновение могло заставить случайно залетевший в окно ветерок так перелистывать листки, так разливать и разбрызгивать по ним чернильные буквы-кляксочки, чтобы страница за страницей писалась и написалась Книга? А ведь Петербург – столь же невероятен!

Тирц не пожалел пыла и на другие поэтические сравнения. Потом неожиданно сказал с обидой. – Из Рима смотреть полезно. Я тоже злости набираюсь, стоит домой вернуться, так хочется многим дать в морду, в морду, думцам иным особенно, и речистым слепцам-социалистам, тянущим всех нас за собою в светлую пропасть, и тупым патриотам. И попросил жалобно. – Давайте-ка помолчим.

С минуту помолчали, прохаживались.

Я не вытерпел, кольнул. – Как вам, последнему римлянину, взрыв здешнего объединительного патриотизма, какова мраморная гора, которая мозолит глаза в перспективе Корсо? И безбожно церковь задавлена.

– Одним помпезным махом перещеголять античность надумали, что там, в анналах величия – золочёные колесницы, слоны, на фоне цирков и беломраморных портиков? А тут – устрашающий белый циклоп, залезший на главный холм Рима! Почему циклоп? Один из двух глаз-бассейнов пока не достроен, хотя готовность гигантского белого страшилища года три назад торжественно, с оркестрами, отпраздновали, – рукой махнул, лицо исказила мука. – Возвеличенная горою мрамора фальшь, итальянцы из разных земель до сих пор враждуют в своей коллективной памяти и на тебе – объединились, чтобы извести весь караррский мрамор! Добавил задрожавшим голосом. – Давеча в Санта-Марии-ин-Арачели наслаждался фресками Пинтуриккио, вышел на свет – навалилась махина сбоку.

– Ну вот, римляне перещеголяли флорентийцев самодовольством! Те только соборный фасад подновили, а…

– Да поймите же, Илья Маркович, не о том я, совсем не о том, – Тирц не скрывал недовольства моим скудоумием, – Флоренция, та же Венеция – очаровательные замкнутые города-казусы, они цвели и отцвели, обречены теперь кормиться подаянием экскурсантов, это минувшие города-явления, а Рим с Петербургом – вечные сверхявления, понимаете?

И опять рукой махнул, и опять-таки неожиданно для меня, переполняясь желчью, скакнул из Римских и Петербургских грёз в недолюбливаемую им Венецию, куда я вскорости намеревался отправиться. Нет-нет, он ценил венецианскую живопись, рассыпался в похвалах игристому и тонкому уму Джорджоне, умелости кистей и богатствам красок Тициана и Веронезе. А недолюбливал он саму Венецию, как я быстро сообразил, именно потому, что к волшебной красе её недальновидно привыкли примерять Петербург. – Ну как же, как же, палаццо, тонущие и угасающие, но… как же, – по-актёрски вскинул тощие длани к небу, – как же прекрасна Венеция и отражения её на закате! И ко всему там стряпают вкуснейшие супы из мидий, щупальц гадов, которыми кишит лагуна… а рыбные ресторанчики Пеллестрины…

Я и рта не успел открыть.

– Вода? Повсюду вода? – бог мой, какая глупость, – горячился Тирц, – Петербург – это великий провидческий умысел, не случайное чудо-юдо!

Вся история – на отшибе! Не знала средневековья, не узнала и возрождения. И веками не испытывала упадка, избаловалась, истончилась в роскоши, красочными и пластическими роскошествами и изошла. Когда неуклонный торговый и военный подъём оборвался, миру досталось лелеять гниль, восхищённо изнемогая, всхлипывать над химерическим памятником, гробницей в тухлых волнах, – Тирц расставлял опасливые вешки у болезненных венецианских соблазнов, я же дышал полной грудью и безропотно слушал, изумляясь, впрочем, неизбывной ловкостью, с какой он обращал воспетую романтиками владычицу морей в жертву своего глумливого кругозора; когда же он пустился в обличения заразительных венецианских красивостей, я искренне рассмеялся – меня, «доверчивого визионера-мечтателя», Тирц, наигранно качая головкой, уберегал от чар тонущей художественной сокровищницы, словно малое дитя от заманиваний растлителя; в трепетной мозаичности венецианских манерностей виделся ему лишь эстетский каприз высших сил, каприз распаляющий, но не сулящий плодотворного вдохновения.

– Только истлевшую кость благоговейно мы чтим, – перебирая чётки, задекламировал Тирц… Пиза, Лукка – и те живые, а…

– Муратов писал, что для нас, русских, воды венецианской лагуны становятся летейскими водами.

– Велеречивый лирик-Муратов частенько терял от красот Италии вместе со вкусом голову… почему воды венецианской лагуны? Стоячие, никуда не текущие. Почему не невские воды? – недоумевал Тирц.

Он воротил чуткий нос от обогнавшего самою смерть сладковатого духа тлена, смердящей ядовитой красы. Красы с косой. Всё-всё противилось жизни там, в Венеции, разлагало её, жизнь, изысканными подвохами. Венецианки оказывались уродицами, едва снимали карнавальные маски; в повадках чёрных лаковых гондол мерещились скольжения то ли туфель демонических модниц на балу сатаны, то ли травестийные, с серенадами, заплывы вычурных саркофагов.

Поехали.

Услыхав, что на пути из Венеции в Крым я остановлюсь в Афинах, Тирц ещё в машине, когда мы глотали пыль, кружа по горам, потом и за ужином, с воодушевлением, которое крепилось вином, готовил меня к незамутнённой благими заблуждениями встрече с прекрасным.

– Разнообразие греческих храмов, – вещал он, – ошеломило римлян, понудило вгонять богатейшее художественное наследие в наспех подысканные шаблоны: набрасывать на живое разнообразие сетки ордерных классификаций, канонизированных пропорций.