Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

– Определимо ли зыбучее состояние промежуточности? Вспомните туфовый дворец в Орвието. А щедрая и радостная, пьянящая красота Фарнезины – это предбарочный ренессанс или послеренессансное барокко?

– С определением неопределённости, по-моему, и Вёльфлин не справился!

– Но второе барокко взошло, как солнце!

– И встал во весь рост вопрос – а было ли первое?! Было художественное воспаление, возбуждение, хмелем повеяло от чего-то неведомого, прекрасного. Замкнутую гармонию пропорций, традиционное условие совершенства, Перуцци, даже Виньола, который под конец жизни на практике спорил с собственными теориями, интуитивно воспринимали как удавку формы. Было это барокко или его предчувствие?

– Был ли тогда и ренессанс? Чистый флорентийский ренессанс? Слишком разных художников втискивали в обойму.

– Если был Джорджо Вазари, то был, значит, и ренессанс! А художников Вазари отбирал пристрастно, во славу Флоренции.

– Серьёзно, был ли всё-таки ренессанс? Не как ярчайший по свершениям, но расплывчатый по срокам и признакам исторический период, как стиль?

– Экзаменуете? Вы-то как сами думаете? Стоял близ меня, улыбался.

– Боюсь казуистики, – тоже куст задел, непроизвольно. Пока своими глазами Флоренцию не увидел, я бы к условно-чистому ренессансу лишь палаццо Канчеллерия отнёс. Всё в нём идеально-строго и прекрасно, всё, как кажется, возвышенным канонам и теориям отвечает, при этом и намёка нет на каменную риторику.

– Пожалуй, пожалуй. Деликатное восхищение античностью, аристократическая сдержанность, и лишь едва уловимое высокомерие, им, высокомерием, с годами не могло не засквозить совершенство, – соглашался Тирц, при том, что почему-то неприязненно на меня смотрел, – и знаете ли, вслед за вами ловлю себя на желании место для брамантевского творения подыскать где-нибудь в небесных ландшафтах, пожалуй, и впрямь в Риме палаццо Канчеллерия выглядит теперь как-то необычно, постно, у края разухабистого Цветочного поля белая ворона присела… мне мало уже ясности и уравновешенности, а вам? Мы дети другого времени, нам каменные бури подай. А Браманте не повезло, – пожал острыми плечами, – до сих пор судачат: он ли, не он составлял проект? И план собора Святого Петра, едва за стройку взявшись, отвергли, потом, когда надумали вернуться к начальной идее, кроили, перекраивали. Правда, судьба старалась охранять рафинированность Браманте в глазах потомков: тяжеловатая и перегруженная ордерным декором, не характерная для него, прослывшего поборником ясности, предбарочная, как выразились вы, вилла его и та разрушена, только на рисунке Палладио сохранилась. Тирц противно хихикнул. – Неотёсанному каменотёсу-Палладио, догадываюсь, именно тяжеловатость её понравилась, спасибо, зарисовал. Или рисунок тот укорял Браманте? Палладио осмелился пнуть мёртвого льва?

– Улица Джулия отлично сохранилась в натуре! Третьего дня имел удовольствие идти по ней вам навстречу.

– Ну конечно! Я от Капитолия шёл, вы… Конечно, уже Сикст IV устыдился средневековой рвани пространств, чересполосицы огородов, уличной путаницы, а Юлий 11, светлейший из пап, прочувствовавших силу искусства, возмечтал с безобразным римским беспорядком покончить, тут-то Браманте и подвернулся ему под властную руку! Кто бы лучше Браманте пробил от Тибра в сторону Ватикана прямую улицу?

Похлопав крыльями, взлетели две утки, снова плюхнулись в воду.

– В Риме не приживалась стилевая определённость? Одна готическая церковь, один подлинно-ренессансный палаццо. Что же до барокко, то оно изначально неопределённо. Не потому ли родилось в Риме?

– Поздравляю! Вот и сошлись мы с вами, сошлись! – воскликнул Тирц, нервно расстегнул пиджак, рубашку у ворота, будто его, не ренессансные формы, сдавливала удавка и ему не хватало воздуха для вольных слов, – Вёльфлина в прошлом году издали по-русски, я перечитал, поныне свежо. Но и он со своим зорким и пытливым благоразумием так и не провёл чётких отличий между тем, что называли ренессансом, и тем, что назвали позже первым барокко. Может быть, из-за того не провёл, что чётких отличий не было? Тоска души, жаждущей раствориться в бесконечном. Отречение от понятного. Потребность в захватывающем. Всё так, барокко действительно вбросило в мир новую меру – безмерность. Хотя это – фразы, красивые и точные по посылу своему назывные фразы. Откуда вдруг взялась тоска души, отчего вдруг, не по мановению же волшебной палочки умонастроения сменились? Что, исторический ветер, разочаровываясь в ренессансном идеале классического единообразия, изменил направление, в безмерную сторону барокко подул? Ну а схемы, ссылки на те ли, иные пластические тонкости и детали, суть бледные попутчики назывных фраз, они лишь кое-как подкрепляют описание захватывающего явления. Хотя… мы и так понимаем, что оно захватывающее, но не понимаем самой сути явления, его первородных импульсов! Забыли об уговоре? Снова вы о своём. Да, так же, как и готика, барокко не даётся нашим умам, но готика сразу совершенной и законченной родилась, сразу, а барокко как-никак развивалось от невнятной переходности до… Хитро посмотрел. – Ярчайшее, второе барокко, которое взошло, как солнце, попробуйте-ка вогнать в теорию! – Пощадите, Пётр Виккентьевич, – взмолился я, чувствуя, что давно упираюсь лбом в стену, замотал головой. – Не будете пробовать? Что-что? Отчаялись постигнуть внутреннюю противоречивость, не способны уразуметь, как сливаются вальяжность с порывистостью? Ещё бы! – важно зашагал туда-сюда Тирц, – по уму ли такое нам, и порывистость, и вальяжность в их каменной нераздельности. И не случайна беспомощность ума, не случайна! – у барокко, длившегося и менявшегося, при том всегда, в любом своём проявлении, спонтанного, художественно-непостижимого и потому, наверное, неподражаемого, за ненадобностью вообще не было теоретиков. Убейте, Илья Маркович, не нуждались страсти, ломавшие писаные и неписаные ренессансные правила, в строго поучающих словесах, убейте на этом прекрасном месте, но не могу представить себе теоретических изысканий-обоснований, вышедших из-под скрипучих перьев Бернини ли, Борромини. Что же такое барокко, в конце концов? И имя-то не знаем, что означает, над смыслами его головы до сих пор ломаются, – пружинисто присел на корточки, быстро-быстро вывел подобранным острым сучком на сыроватой земле: barocco… так же пружинисто распрямился, зашагал вдоль кустов, – а если вслух произнести – рок и рокот, столько обертонов. Что-то неукротимое, неверное, неизгладимо-неопределённое в слове самом трепещет, каково имя, таков и стиль. В Риме, породившем оба барокко, сначала промежуточный стиль сложился, разные признаки и черты вбиравший, сближавший ренессанс с барокко, во всяком случае, с первым. Оттого, наверное, и Гоголь, ратуя за то, чтобы все мировые стили силой насадить в промозгло-скучном для него Петербурге, блаженство в Риме испытывал…

Я перебил. – Не только с первым. На Лунгара теперь рококо с ренессансом, вроде бы враждебные, умиротворённо смотрят лицо в лицо.

Тирц торопливо кивнул, хватил воздуха. – Да, да, Илья Маркович, есть у нас преимущество, мы не так видим уже, как видели, к примеру, Перуцци или Виньола то, что сами рисовали и строили. Чтобы хоть как-то разобраться в первом барокко надо было узреть второе.

Чуткие самописцы были подключены не только к глазам, но и к ушам? Как иначе удалось бы все слова дорожного диалога перенести в тетрадь?

Едва он разогнался, я опять перебил; почему-то нарастало раздражение тем, что во всём я был с ним согласен, он выговаривал слово, а я чувствовал, что это же слово и я сказал бы, пусть на миг позже. Наверное, замедленность моих реакций и раздражала меня, чтобы, наконец, опередить Тирца, я опять и совсем уж невежливо перебил. – Узрели, удивились, но так и не разобрались: кто, кто поимённо, всё же раньше воспалился и возбудился, с чего действительно началось барокко? С формальной изобретательности, увязывавшей привычное с необычным? Вот Микеланджело для дворца Консерваторов капители придумал, диво-дивное, а не капители! И интерьерные колонны заглубил в полукруглые стенные ниши, те колонны, что снаружи, прижал к пилонам, никто до него так колонны не прижимал, а он прижал! И ещё – принято было каждый этаж фасада по-отдельности прорисовывать, строго выдерживая пропорции, а он… Поймаю-ка вас на слове, Пётр Викентьевич, – присвоенные формы античности преобразовывал ренессанс, так? Но преобразовывал на основе правил, которые сами для себя писали Альберти, Виньола, их и судить поэтому легче, сверяя с печатными правилами натуру: Виньола вроде бы своим же правилам изменил, ага, к барокко приблизился. Наивное для искусствоведения доказательство от противного. А ведь барокко и впрямь без теоретиков и правил удалось стать вершиной бурных преобразований. Да, схемки, детальки – так ли, эдак поставлены, отступив от тектонических приличий, колонны, так ли, эдак выражена борьба формы с материей – лишь иллюстрировали книжные догадки о разрозненных признаках переходности, хотя главное барочное достижение в том, возможно, что Микеланджело отдельные элементы ордерной системы – пилястры, колонны, капители, карнизы, фронтоны – не только по-своему перерисовывал, не только выгибал их, разрывал и размещал так, как никому не дозволено было до него, связывая воедино этими элементами все этажи фасада по высоте, но, исключительно доверяясь фантазии, превращал их, прежде всего, в элементы неповторимой системы сочетаний – своевольные, насыщенные, композиционно напряжённые орнаменты. Ренессанс кичился каноничным следованием ордеру. А барокко с лёгкой, сильной и властной руки Микеланджело явило свободные композиции из ордерных, но художественно пересмотренных, перерисованных элементов. И гляньте к чему пришёл Микеланджело, гляньте на Порта Пиа, где даже не орнамент уже из камня высечен, ордерные элементы заплетены в обрамляющий проём ворот вензель. Или – в монограмму.