Мир, где тебя нет (СИ) - Дементьева Марина

Он не мог, конечно, но всё яснее постигал смысл этой бесконечной, бесконечно переливающейся песни... в самом деле, разве это сложно, ведь во всех языках слова одинаковы, даже если звучат несхоже.

"Прошу, не нужно об этом, — сказал он, но, кажется, так и не произнёс вслух. — Не нужно. Слишком поздно".

В его мыслях осталась невозможная почти, исцеляющая чистота. Блаженство. Безмолвие. Удивительная ясность и свет. Свет, но не слепящий, тревожащий — прохладный, голубоватый, как перед рассветом над рекой. Демиана покачивали сонные, мирные волны; мир плыл мимо него, отдлалёнными и тоже мирными, светлыми берегами. И в этой дремотной, невыразимо приятной истоме неможется даже лёгким поворотом головы узнать: это лодка несёт его по течению? Тот рыбацкий чёлн, что бессчётное число раз спускали на воду, и вот он вновь — а и не чаял уже никогда — лежит на дне, а дед правит, почти не глядя, почти не двигаясь, за скупыми нажатиями на весло в уключине — многолетнее знание этой речной дороги.

И хоть невозможно сдвинуться даже на пядь, Демиану хочется вновь увидеть лицо старика. И оно возникает перед ним само, словно повернули под другим углом картину: Демиан видит, до черты, до движения знакомую фигуру в неизменной, всесезонной белой овчине, в белых портах, в белых постолах, с белой головой. Опустив весло, Радек смотрит на внука прозрачным вещим взглядом, и ладонь матери-реки несёт их чёлн, и всё плавится, туманится в предрассветных белилах.

И тогда Демиан вспоминает, что той лодки давно нет, как нет и того, кто правит ею. А остался только он сам, да ещё Верес, и он плывёт, отдав себя в её власть, по самой середине, распростёртый на спине, как в детстве, без страха, а со спокойной уверенностью. Нежная, бережная сила баюкает его тело, покорное, покорившееся ей, и нет ничего, ни страха, ни боли, только обнимающая его, облекающая нежность без пределов и границ.

Как хорошо. Тишина, и нет звуков, тольк едва слышимый, убаюкивающий плеск. Но в нём слышатся слова, и голос, и тогда Демиан вновь начинает вспоминать, понемногу выбираясь из сна, как поднимаясь из воды.

Синие глаза, в которых он отражается как в самом чистом зеркале, отражается много лучше, чем есть на самом деле, и потому, наверное, избегает слишком откровенно в них засматриваться. Призрачная улыбка; губы, на которые будто бы возложена печать молчания. Губы, которые, будь всё иначе, он целовал бы, пока в нём самом не остановится дыхание.

И снова рассвет, молодой и сильный рассвет ранней весны, когда природа напрягает все силы, чтобы воспрянуть, пока земля ещё лежит омертвелая, в посеревших, набухших влагой, снегах. Демиан скорым шагом пересекает вереницу смежных комнат, очищенных от лишней мебели. Отворяя двери одну за другой, видя перед собой перспективу заполненного одним лишь светом пространства. Там, где поверху простых стёкол опояской проходят витражи, там комнаты украшаются чистыми бликами неразбавленных цветов, как ломтики нарезанного фруктового желе.

Прежде чем войти в последнюю закрытую дверь, Демиан скидывает с плеч магистерскую мантию, с облегчением, словно вместе с куском материи можно разом избавиться от всего, что она знаменует собой. Мантия остаётся лежать в ясной и простой чистоте — и заливающее всё сияние не высветляет чёрного пятна.

Демиан отворяет дверь и закрывает за собой, беззвучно, и самому почти смешно — ну точно крадущийся мальчишка. В этой комнате ещё светлей, чем в анфиладе предыдущих — насколько лишь может быть светлей. И в первые мгновения он видит лишь слитный силуэт: две в одной.

Они сидели в кресле у окна: каштановые вьющиеся волосы собраны в причёску, лишь несколько неподколотых прядей свободно касаются светлой щеки, от которой он видит лишь очертание; спадают на шею и плечи под светлым домашним платьем. Голова Дианы склоняется к кудрявой головке ребёнка, и их очертаниях сливаются, озарённые лучами.

Демиан делает шаг, и тогда они обе оборачиваются, похожие, с похожими мягкими улыбками, только у девочки больше детской наивной непосредственности, а у молодой женщины — оставшаяся от прошедших лет толика усталой мудрости.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Руки Дианы в белых оборчатых рукавах разжимаются, и девочка срывается с колен матери. Демиан в движении подхватывает эту тёплую, дрыгающую ногами пушинку. "Какое счастье, — в который раз думает он, — что родилась дочь. Она только наша, и холодное древнее величие запада не посягнёт на неё".

Он дует на макушку, на мягкие пружинки кудрей, уже теперь темней, чем у матери. Детские ручки обвивают его шею, пальчики тянут за цепочку серебряного амулета.

С дочерью на руках Демиан подходит к Диане и садится у её кресла, опуская голову на колени жене. Она откладывает книгу, перебирает его волосы. Их заливает свет. Обстановка скрадывается, исчезает, остаётся лишь чистое белое пространство.

— Как хорошо, — вырывается у Демиана из самой души. — Разве может быть так хорошо?

Диана плавно склоняется над ним, её окружает свет. И в этом сиянии она кажется почти прозрачной, точно сама состоит из одного света.

— Ну конечно, — мягко говорит она и целует Демиана в лоб между бровей. — Ведь тебе это снится.

***

Была уже не предрассветная пора, и не рассвет, и даже не утро, был день. Неужели? Как он мог проспать так долго? Но и в самом деле был день, а он только теперь очнулся, с такими силами, точно целую вечность провёл во сне. Демиан и не помнил, когда прежде не размыкал глаз столько целительных часов, и не видел, не слышал того, что наяву уничтожало его каждую минуту. В этом сне также была горечь, но то — иное.

И всё же он не понимал, как не очнулся сам с наступлением рассвета. В ничем не забранном окне сверкал новый день. Свет падал ровно на его лицо, падал, если бы его не остановила преграда. Диана во всё это время так и не шелохнулась, только одной рукой распустила косу, и завеса волос укрыла его от бьющего из окна солнца.

Она и теперь смотрела на него, как — он почувствовал это — смотрела все эти часы; и улыбка на бледных губах была точно нарисована гримом, но утомлённая нежность во взгляде — она была настоящая.

А жизнь, меж тем, не останавливалась. В первые весенние дни, в первые дни нового года Кристалина родила дочь.

— Хорошо родила, все бы так рожали, — отвечая, улыбалась довольно Ясна, выйдя из комнат, откуда на протяжении нескольких, немногих, впрочем, часов, доносилась прочувствованная авалларская ругань, а теперь — и требовательный, скоро смолкнувший, писк.

— Эк горланит, ладненькая такая девчушка. — И Ясна не угасала благостной улыбкой, и почему бы ей не улыбаться, когда всё так славно уладилось.

Девочка по всем приметам обещала пойти в мать, и это обстоятельство в некоторой мере примирило князя Ланадар с участием Согрейна в её создании.

— И хвала богам, — выдыхал Коган, когда ему в очередной раз указывали на сходство жены и дочери. — Одно дело — мальчишка, мальчишкам в этом смысле, ну, проще, что ли. А девочке, вроде как, полагается быть красивой.

Молодая мать только хмыкала, давая понять, какого мнения придерживается относительно мужниных рассуждений.

Диана не могла припомнить, когда нескладное и при том необъяснимо обаятельное лицо Согрейна так переменилось. Вероятно, он более не видел смысла поддерживать образ опытного наставника при взрослых учениках, теперь, когда каждый из них многого стоил сам по себе. И Коган, утомившись этим образом, быть может, чуждым ему вообще или же с известных пор ставшим таковым, стал выглядеть не старше, чем ровесником ученикам.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Диана могла только гадать, что за перелом произошёл в Грайлине, одно известно наверняка — то была разительная трансформация, коль скоро таковым было её внешнее проявление. Если мастер Коган, по большей части, остался самим собой, только отбросил, как ненужное, десятка полтора лет, то мэтра не вдруг было и узнать в суровом великане, более не имевшем ничего общего с тем, комическим почти, амплуа. Этот был немногословен и словно бы заперт в себе самом. Прежний Грайлин предпочитал отсиживаться за крепостными стенами, ссылаясь на старость и немощь, этот, как все, не бежал от опасности, более того — в бою был поистине страшен. Хранительницу оберегали, но случилось увидеть и ей, как огромная, точно поднявшийся на дыбы медведь, на голову выше стоявших рядом мужчин, фигура орудует длинным, точно пика, мечом, и как стальная эта кувалда порхает лёгкой полой тросточкой.