Родина - Анна Караваева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Господи, да я ли это?» — с горечью думала Ольга Петровна, рассматривая потрескавшиеся, черные ладони и грубые, словно раздувшиеся пальцы.
Ей стало жаль себя, и она заплакала. Она плакала все сильнее, вскрикивая и ловя ртом воздух. В таком состоянии застал ее шустрый заводской «рассылка».
Ошеломленная — кому это она понадобилась в воскресный день? — Ольга Петровна последовала за «рассылкой».
Ее привели в опытный цех. Увидев нахмуренное лицо Ланских, она вспомнила, что вчера этот человек распоряжался насчет шихты и что-то наказывал ей, чернорабочей Шаниной. Она плохо слушала его, так как предвкушала, что воскресенье — общий выходной день и, значит, ей не надо будет толкаться в этих постылых стенах.
— На каком основании вы не доставили сюда шихту? — спросил Ланских, и его гневный голос гулко раздался под сводами пустого цеха. — Кто позволил вам срывать нашу работу?
— Вы… не кричите… Я вам не подданная! Я не позволю себя оскорблять… — сбивчиво воскликнула Ольга Петровна. — Печь уже горит, а вы…
— Мы сейчас за вас поработали… понятно? — возразил Ланских грозно. — А вы, конечно, и в следующий раз можете людей подвести! Такое безобразие только врагу наруку! Запомните это, гражданка Шанина!
— Не смейте меня оскорблять!
Ольгу Петровну охватила злоба, какой она еще никогда в жизни не испытывала: кто дал право этому сталевару вытащить ее из дому в выходной день, кричать и смотреть на нее уничтожающим Взглядом?
У Ольги Петровны задрожали губы, она сразу ослепла от слез. Плача и задыхаясь, она вышла на улицу.
Прибежав домой, Ольга Петровна написала заявление заместителю директора.
«Сталевар Ланских несправедливо оскорбил меня…» — писала она прыгающей рукой.
Свернув бумагу треугольничком, Ольга Петровна почти бегом кинулась к новым заводским домам.
Увидев розовое лицо Тербенева в окне его квартиры, Ольга Петровна почти радостно крикнула:
— Товарищ Тербенев! Заявление вам несу!
— А… давайте, давайте, товарищ! — приветливо сказал он и протянул руку.
Шагая обратно, Ольга Петровна вдруг почувствовала неприятную усталость, возбуждение резко упало.
«А я еще никогда заявлений не писала… и ни на кого не ябедничала! — вдруг пронеслось в ее голове. — Выйдет еще из этого история… Спросят, что и как… Он ведь действительно вчера меня о чем-то просил, а я слушала с пятого на десятое… Они вот отдыхать не пошли, а явились в цех. Ну, а мне-то что? Пусть, если им так хочется. Так ведь они же не для себя работать пришли и на меня, выходит, зря понадеялись… Но почему я должна была заботиться?.. А они же вот заботятся… «Вы, — говорит, — наруку врагу делаете!..» Да как он это посмел мне сказать? Он бомбежек немецких не видал, а я их навидалась… Фашисты меня всего лишили, я их ненавижу!..»
Ольга Петровна остановилась, вдруг обессилев от наплыва этих противоречивых мыслей.
«Может быть, взять заявление обратно? Простите, мол, я ошиблась… Но выйдет очень глупо!.. Все-то приходится решать, думать… А я не привыкла решать… зачем мне это было нужно?»
Ольга Петровна вернулась в пустую спальню, разбитая тупой и тяжелой тоской. Она вдруг вспомнила, как произошло все накануне. Только успела она получить приказ от Ланских, что с утра надо заготовить шихту, на дворе появился Тербенев и спросил, о какой это плавке говорят. Ольга Петровна ответила: «Об опытной плавке». Тербенев нахмурился и сказал: «А мое разрешение у сталеваров есть? Когда они покажут мое разрешение, тогда и заготовляйте шихту». Конечно, можно было бы поинтересоваться у Ланских насчет разрешения, но зачем, собственно говоря, ей было тревожиться об этом? Ее дело маленькое, она только выполняет чужие приказания.
— Почему я должна думать за всех? Ну и жизнь, господи, ну и жизнь! — шептала Ольга Петровна, глотая слезы и глядя на безлюдное уже шоссе.
— Что, девка, сидишь-посиживаешь? — спросил знакомый голос.
Олимпиада Маковкина приближалась к окну, ведя под руку своего мужа, совсем молодого, в сравнении с ней белобрысого парня в вышитой «крестом» косоворотке. Парень упирался, таращил пьяные глаза и тряс головой.
— Это мы с ним гуляем, — пояснила Олимпиада Ольге Петровне. — Вечор наварила я бражки, взяли с собой один туесок[1] — вот он уж и готов, дурак-то мой!
— Да сядь ты, что ли, оглашенно-ой! — и она, сердито толкнув пьяного мужа в траву, придвинулась вплотную к Ольге Петровне. — Ну, живешь-то как? Сколько уж ден я тебя не видала… Довольна ль теперь твоя душенька?
— Нечем особенно довольной быть… — сдержанно ответила Ольга Петровна.
— И-и, значит, плохо живешь! — догадалась Олимпиада. Ее желтые глазки подмигивали, а белое плоское лицо торжествующе ухмылялось. — Я ли тебе не говорила: бросай-ка, мол, всю эту маяту! А ты упиралась!.. Айда на пару со мной работать! Я ведь теперь на кухне шефом работаю… Продукты ноне, сама знаешь, в какой цене. Выбирай что хошь — тут отщипни, там попробуй… глядишь, вот и перейдет мала толика. Вдвоем-то такие дела можно делать… и жить можно так, что дай господи, никакой войны не заметишь!.. Легкость предлагаю; что легкости-то краше?.. Ты со мной не пропадешь… Ты вот послушай… Я ведь, простота, сказываю тебе все, как на духу.
Олимпиада вдруг привалилась к плечу Ольги Петровны и забормотала добродушно:
— Меня-то все собаки знают, я ведь тутошняя, а ты приезжая, тебе ловчее будет сбывать…
— Да как вы смеете? — вдруг воскликнула Ольга Петровна, вскочив на ноги и отшатнувшись, — Уходите… Какая гадость!.. Я интеллигентная, честная женщина, я не позволю себе…
— Ох, святость какая!.. Другую найдем, людишек хватит… — злобно фыркнула Олимпиада, отваливаясь от окна.
Она дала мужу здорового пинка и за шиворот подняла его с земли.
— Будя валяться, Алексаха! Шагай домой!..
Пьяный поднялся, бессмысленно мотая встрепанной головой. Олимпиада обняла его узкие плечи толстой, белой рукой и потащила, как вещь.
Ольга Петровна, не отрываясь, провожала взглядом эту пару и все никак не могла успокоиться.
«Не свяжись парень с такой бабой, наверно на человека бы походил…» — с отвращением думала Ольга Петровна.
«Но с кем же сама ты? — спросил ее внутренний голос. — Говоришь, что честная, а заявление на Ланских написала! И как ты ему в глаза посмотришь? Выходит, ты, голубушка, ни с честными, ни с бесчестными? Как же ты жить будешь?»
— А вот возьму да покончу с собой! — мстительно прошептала Ольга Петровна. — Невыносимо так мучиться!
Но тут же она подумала: нет, ни за что не покончит с собой, она так любит жизнь!..
Печь уже шла на доводку, когда в цехе появились Костромин, Пермяков и Пластунов.
— Всей троицей идут! — сказал Нечпорук.
— Пусть идут, у нас все в порядке, — спокойно ответил Ланских.
— Ну, товарищи, как дела? — спросил Пластунов.
Он быстро оглядел сталеваров, площадку, мохнатые отсветы пламени вокруг заслонки.
Заслонка поднялась. Сталь бушевала в своем тесном ложе, шипела и свистела, будто изнемогая от собственной мощи.
— Хорошо, по-моему! — произнес Пластунов и передал стекло Пермякову.
Директор глянул в печь и подтвердил:
— Похоже, отличная будет сталь!
— Пора! — произнес Ланских, и все пошли на заднюю площадку.
На площадке перед печью никого уже не было, когда Алексей Никонович Тербенев прибыл в цех.
— Что здесь происходит? — начал он, но в эту минуту загремела сталь.
Он заглянул в проход и увидел на мостике знакомые силуэты Пермякова, Костромина и Пластунова.
«Все вместе!» — подумал Алексей Никонович, и от досады его даже слегка затошнило. Бумажка, сложенная треугольником, бесполезно лежала в его кармане. Сцена возмущения, в которой эта бумажка сыграла бы главную роль, стала сразу невозможной. Забывшись, Алексей Никонович смотрел на пустую площадку и представлял, как обличал бы он сейчас Ланских, если бы не было «неразлучной троицы».
Сталь лилась; ярая, багрово-золотая, она словно дразнила Алексея Никоновича.
Погрузившись в свои думы, ой не сразу услышал голос Пластунова:
— Что вы тут делаете, товарищ Тербенев?.. Почему замдиректора не стоит с нами здесь, на площадке?
— А мы тем временем выпустили отличную сталь, — довольным голосом сказал Костромин и кивнул в сторону директора: — Верно, Михаил Васильевич?
— Да, проба, кажется, удалась по всем статьям, — и Пермяков с высоты своего огромного роста окинул взглядом словно застывшего на месте Тербенева.
Сталевары, закопченные, потные, хлопая рукавицами и громко разговаривая, прошли мимо. Оба кивнули Тербеневу, но тут же и забыли о нем..
Поотстав, Алексей Никонович не слышал, что сказал о нем Пластунов:
