Родина - Анна Караваева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вот именно, именно! — опять подхватил Пластунов. — Сейчас, в эту страшную войну, женщина у нас прямо-таки в столпы прошла! Плечи у нее, право, не слабые, она сдюжит так, что дай бог всякому мужчине!
Он засмеялся с довольным видом, а Варвара Сергеевна гордо и смешливо закивала:
— Да, да, с нами теперь не шути!
«Вот бы с такой всю войну прожить!» — пожелал про себя Михаил Васильевич и вступил в общий разговор.
Но жаркой ночью, когда на небе погромыхивал гром, тоска опять подступила к Михаилу Васильевичу.
«Вася, Васенька!» — повторял он про себя, чувствуя, что холод и боль на всю жизнь останутся в нем.
Варвара Сергеевна уже давно спала, а он неотрывно глядел в окно, освещаемое вспышками молний. Тюлевая занавеска белела в окне, на комоде отсвечивало зеркало. Все стояло на своем месте, все было как всегда, только не было в мире их сына.
Михаил Васильевич тяжко вздохнул и невольно застонал.
— Ты что… Миша? — проснулась Варвара Сергеевна и подняла голову с подушки. — Ты так странно вздохнул…
— Спи… Просто что-то привиделось… Спи.
«Да, надо научиться дышать иначе, чтобы она ничего не заметила!» — подумал Михаил Васильевич, и ему представилась длинная-длинная вереница таких же ночей, с бессонницей и тоской…
Глафира Лебедева встретила Варвару Сергеевну холодно.
— Сядем, что ли… — проронила она, опускаясь на садовую скамью.
Варвара Сергеевна села напротив.
— Дочка моя да свекровь передавали, что вы уже захаживали, да все не заставали меня, — сумрачно продолжала Глафира, смотря в землю. — Меня, и верно, теперь не застанешь… Душа ни к чему не лежит…
Варвара Сергеевна только сочувственно покачала головой и немного спустя произнесла:
— Пришла звать вас, Глафира Николаевна, очень нам новые люди на заводе нужны.
— Что толку меня-то звать?
— Как «что толку»? Для фронта работать.
— Ну… мои на фронте вдосталь поробили, сложили свои головушки! Все, что самого дорогого у меня было, все фронту я отдала…
— У меня тоже три сына на фронте.
— Вам легко… — глухо бросила Лебедева, и злой огонек вспыхнул в ее темных узковатых глазах. — Вам легко: у вас все живы, вы похоронной не получали!
Варвара Сергеевна вздрогнула и побледнела. Изменившимся голосом она укорила Лебедеву:
— Зачем же вы этак по сердцу бьете?
— Я не со зла, — угрюмо спохватилась Глафира. — Только уж лучше бы меня не трогать… Кому я сейчас нужна?
— Нам вы нужны, нам, — твердо поправила Варвара Сергеевна. — Мы новых людей ищем, потому что цехи расширились, задание государственное стало больше. Заводу не какие попало, а хорошие люди нужны. Дорогим человеком для завода будете, с честью военное время проживете, если…
— Да на что мне теперь жизнь? — выкрикнула Лебедева. — Пусть горе до костей меня изгрызет, туда мне и дорога!
— Рано, милая, о могиле мечтать! Горе на груди не пригреешь… да и хорошо ли это — в такое время бестолку умереть?
Варвара Сергеевна поднялась с места и пошла, — она любила оставлять за собой последнее слово.
Она шла зеленой широкой улицей, где еще нерушимо стояли старые лесогорские дома с палисадничками, с шатровыми навесами резных ворот, с заборами, откуда свешивались лохматые ветки боярышника, черемух, кудрявых березок, липок и ягодных зарослей. В жарком воздухе дышали последние соки уходящего лета. В огородах уже копали картошку, снимали с кустов огненно-красные шары помидоров, ребятишки с визгом и хохотом обирали горох. Все эти с детства привычные картины простой домашней жизни теперь проходили перед Варварой Сергеевной как бы освещенными с иной, неожиданной стороны.
«Вот она, привычка-то… Как деды, как отцы, так, мол, и мы. Есть еще, есть люди, которые так бы и простояли всю жизнь только на своем крылечке. И если горе шарахнуло, такой человек думает: «Пригрею я это горе на груди своей, авось обживется, да и отпустит». Да нет, не выходит: горе на груди не пригреешь, а дашь ему волю, так оно тебя будет день и ночь когтить, всю силу из тебя выпьет!»
Сегодняшний разговор с Глафирой казался Варваре Сергеевне одной из тех временных неудач, которые уже перестали ее смущать. Да и нельзя сказать, что это была полная неудача: она оставила Глафиру в задумчивости, — несомненно, женщину задели ее слова. Да и как ни тяжело горе, а Глафира разумный человек, понимает, что теперь она — единственная опора своей дочери и старухи свекрови. Варвара Сергеевна уже много видела примеров, когда люди, переборов горе и страдание, начинали жить сызнова, потому что, как любила она говорить, их «достала» война.
Выйдя к жилым корпусам, Варвара Сергеевна увидела свою старую подружку Наталью Андреевну Лосеву, которая стояла у своего подъезда и разговаривала с Михаилом Васильевичем. Он слушал Лосеву, и лицо у него было сумрачное. Заметив Варвару Сергеевну, Пермяков, как ей показалось, с запинкой сказал:
— Вот и Варя идет.
— А что? Что случилось? — вдруг испугалась Варвара Сергеевна.
— Да что ты, милая, словно с ветки птица свалилась? — с полусмехом произнесла Наталья Андреевна, и поднялась к себе, а Варвара Сергеевна испытующе посмотрела на мужа.
— Миша, вы будто о чем-то плохом говорили?
— Ну вот… — проворчал Пермяков и, скосив глаза, смахнул что-то с рукава своей кожанки. — Просто она тово… спрашивала, почему мы их забыли вроде, редко бываем…
Несколько дней спустя, шагая по главной заводской аллее, Пермяков мучительно прикидывал, как ему поступить. Наталья Андреевна не зря просила его зайти к ним: его телефонный разговор с дочерью стал известен, — может быть, телефонистки проболтались…
«Так вот и до Вари ненароком дойдет. И как обухом по голове. Эх, да уж не лучше ли ей все прямо сказать?»
В служебном кабинете его ждала телеграмма. Он вскрыл и облегченно вздохнул: Татьяна уже выехала, ее надо было ждать со дня на день.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
«КОРОТЫШКА ПОВЗРОСЛЕЛ»
Варвара Сергеевна сидела на диване и беззвучно плакала, крепко стиснув губы, — она словно таяла в глухом, безысходном горе..
— Мама… мамочка, милая моя… — повторяла дочь, прижимая к себе поникшую голову матери..
— Варя, — говорил Михаил Васильевич, стараясь заглянуть в налитые слезами глаза жены, — успокойся, успокойся… Ну, посмотри на меня…
Варвара Сергеевна послушно подняла было голову, но слезы тотчас же склеили ее опухшие веки, и она опять бессильно поникла.
Мысли ее то обрывались, то летели, как искры, мгновенно потухая во мгле, которая все плотнее и безысходнее окружала ее.
Пермяков ходил по комнате, сумрачно покуривая, присаживался на диван, чтобы тихонько сжать в своих твердых ладонях бледную, безжизненную руку жены.
Зазвонил телефон. Михаил Васильевич вздрогнул, переглянулся с дочерью и махнул рукой: пусть звонит! Телефон замолк, но через минуту зазвонил опять. Михаил Васильевич с раздражением подумал:
«Всегда найдут, потерпеть нельзя!»
Непоправимое горе его семьи вдруг показалось ему чем-то священным, и возмущение к нарушителю его скорбного уединения переполнило грудь.
— Ну? — произнес он в трубку глухим голосом, не предвещающим ничего доброго.
— Михаил Васильич, замечательное дело! — зазвенел радостно-возбужденный тенорок Артема Сбоева.
— Потом! — рявкнул Михаил Васильевич и, заскрипев зубами, тяжело положил трубку на рычаг.
Но, будто поддразнивая, телефон зазвонил опять.
— Михаил Васильич, нас прервали. Извиняюсь, но понимаете, такое замечательное дело. Зайдите, очень прошу, в наш механический цех в мою смену, то есть именно сейчас! Тут такую штуку мои ребята придумали!..
Прервать Артема теперь уже было невозможно, — радость по поводу какого-то замечательного дела требовала отклика и действия.
— Ладно, зайду, — кратко закончил разговор Пермяков.
Игорь Чувилев стоял около своего станка, розовый и потный от волнения. Рядом с ним, не менее его волнуясь, стоял Игорь-севастополец. Артем Сбоев, довольный и оттого немножко суетливый, рассказывал Пермякову:
— Вот смотрите, Михаил Васильич! Это совсем маленькое приспособление, а какой эффект может дать… Да скажи, сам Игорь Чувилев!
Чувилев откашлялся и неровным голосом начал:
— Благодаря вот этому приспособлению можно сильно двинуть выработку вперед… Разрешите, я лучше на деле покажу!
Пермяков невольно засмотрелся на Чувилева, бойко работавшего отверткой. В каждом движении широкоплечего и приземистого юноши, в легких кивках его стриженной «боксом» темноволосой головы, в сдержанном блеске его полуопущенного взгляда чувствовалась властная и разумная сила.
Артем зашептал Пермякову:
