Садовник (история одного маньяка) - Нина Бархат

- Нихуясе гроза…

Из мышеловки

Кухонный стул раскачивался. Вперед-назад. Вперед-назад. Кренился, постанывая в стариковских своих сочленениях, и все же преодолевал тяжелую хватку земной поверхности - снова и снова. Упрямо.

Безумный храбрец! Пытаться победить судьбу? Не наивно ли само намерение? Глупо считать, что кто-то настолько ничтожный способен хоть на миллиметр сместить траекторию, выстроенную всемогущей когтистой рукой!…

Эд вздрогнул - перед ним из-под покрытой крошками столешницы был выдвинут ящик.

Темный. Глубокий, как пасть. Единственный на этой кухне, в котором не валялись вперемешку ложки, засохшее печенье, пучки сушеных трав, корица россыпью, ленточки для подвязки веток, а иногда - и нижнее белье… Все потому, что именно Эд наводил в нем порядок - по выходным точил ножи (и даже приобрел дорогую стальную игрушку для этого). Их четкие грани, выстроенные по старшинству - от размашистого хлебного до жалкого овощного, всегда напоминали ему первый лед, еще не тронутый грязью, - совершенная чуждая красота…

Рука нашла самый любимый - длинный и тонкий.

Дверь оказалась вдруг невероятно далеко. За метрами стола. За километрами стены…

В пустом коридоре хозяйничал ветер. Словно счастливый сорванец, оставшийся без присмотра, он мчался, прыгая в вечно открытые окна, взметая по пути занавески и пыль, ловил за ноги, катал по истоптанным половицам крохотный желтый листок - тот полз, подбираясь все ближе и ближе к внушительной кучке собратьев… Как, неужели опять?!

Неужели всего за год истлели и рассыпались в прах те горы ваты, что Эд тщательно рассовал по щелям?

Проводив удивленным взглядом посланника неожиданно близкой зимы, Эд толкнул дверь в спальню. И смог сделать только пару шагов…

От ночной бури не осталось следа - в окно дышало безмятежное, чистое небо с ровной цепочкой идиллически-розовых облаков на горизонте. А под его бездонным куполом переливался росой и оттенками сад, написанный ярью, охрой, медью увядающей листвы, обрызганный багрянцем, кровью хризантем…

Это был самый звонкий, самый яркий рассвет из всех, что Эд видел!…

Но он мерк рядом с ее ослепительной красотой.

Прикованная к ложу и своему волшебному цветку, она слегка улыбалась сквозь сон, лежа на спине со свободно раскинутыми руками - открывая полушария груди, увенчанные маленькими, напряженными от холода сосками… Косые лучи жадно лизали их и, погибая от восторга, рассыпались на осколки в золотых волосах… Бесплотными клинками пронзали атласную медовую кожу…

Нож вошел в ее тело еще одним лучом - прямо, просто, безжалостно.

Она даже не вздрогнула. Выражение светлой радости на ее лице не потускнело ни на ноту. Лишь чуть опустились уголки губ.

Крови не было. И не было судорог. Все теми же огненными змейками вились по постели ее восхитительные солнечные волосы. И так же манили розовой сладостью ее соски. Так же касалась алых лепестков рука - почти живая…

Ничто не осквернило ее совершенства!

Смерть оказалась не в силах отнять красоту у этого божества.

Не шевелясь и почти не дыша, ощущая в груди то алмаз, то пепел, Эд стоял над постелью неизмеримо долго… И не смел отвести глаз от нее - его судьбы, его единственного счастья. Невинного ребенка, убитого им трижды…

Было ли это предопределено? Был ли у их встречи хоть крохотный, призрачный шанс на счастливый конец? (…Или именно этот - счастливый?!) Ошибся ли он? Или ошиблись адские силы, которые сталкивали их с холодной одержимостью ученого-маньяка - снова и снова, игнорируя неудачи? Надеясь на… что?

Долго темные тени этих вопросов проносились на дне его глаз - сухих до боли, прикипевших к ее прекрасному телу…

Но вот лучи поползли по стене, и Эд понял: пора!

Он вышел во двор под разгорающееся хрустальное утро и, подхватив с земли лопатку (ее любимую, забытую, как и всегда, там, где застал ее закат), принялся копать.

Почти молниеносно (спустя какие-то минуты) его неопытные ладони покрылись кровавыми волдырями, а соленый едкий пот залил глаза… Спину и руки нещадно заломило.

Но Эд, не слыша ни боли, ни жжения, продолжал мерно выбрасывать грунт лопата за лопатой куда-то наверх и только изредка на миг поднимал взгляд туда же, чтобы увидеть сквозь мутную пленку старый орех, нависший над ним…

Да, за его работой следили. Он чувствовал это.

Но никак не мог разобрать, что таилось в глубине прищуренных окон старого дома и о чем так недобро, так громко перешептывались ветви деревьев вокруг…

Ощущая растущее напряжение, он торопился - вгрызался в землю все яростней, злее! И в какой-то совсем уж безумный момент упал на колени и вонзил до локтей руки в черную жирную грязь…

Что-то жалило его изнутри! Подхлестывало! Заставляло рыть комья пальцами, сдирая ногти…

Он очнулся в глубокой яме. С разбитыми в рану, саднящими руками. Умытый мыльным потом. Без рубашки - раздавленным мотыльком она свешивалась через край, но не падала, присыпанная землей. Мокрые насквозь, по колено грязные джинсы липли к ногам, словно пластик. А сверху лился поток невыносимого, сумасшедшего жара!…

И только босые ступни блаженствовали.

Эд удивленно посмотрел под ноги. На прохладный развороченный грунт. Моргнул. Потом - на раскаленный добела шар над головой… И, выронив лопатку, стал выбираться, пошатываясь…

Она ждала его в той же позе - спящая царевна в своем заколдованном замке. Уже не способные дотянуться, дотронуться до нее, лучи бессильно жгли занавеску. Край пестрой ткани почти дымился в их яростном порыве - достать!…

Но ее кожа, даже лишившись солнечного аккомпанемента, продолжала излучать слабое розоватое сияние. Эту странную, все еще слишком живую гармонию нарушал черный кол рукоятки…

Эд тронул ее грязной рукой, дрожа от опасений, что стоит только взяться покрепче, и тело забьется в уродливой судороге. Или что нож застрял, и его придется прямо сейчас выдирать из грудины с обломками кости и смачным хрустом…

Но он вынулся неожиданно легко. Только выпустил из тонкой прорези темно-алые лепестки - последнее украшение его золотой девочки.

Эд подхватил ее на руки и понес по притихшему дому, покачивая, как всегда, и отмечая необычайную тяжесть этой, такой привычной, такой знакомой ноши…

Половицы под ногами молчали. Эду казалось - это торжественная, прощальная тишина. Ей бы понравилось.

А в саду, среди пиршества красок, он уложил ее на мягкое ложе земли - бережно и заботливо. Удобно устроил голову, руки…

И замер на краю - ему вдруг показалось: он что-то забыл! Какую-то важную мелочь.