Глубокий тыл - Борис Полевой

В перерывах между такими разговорами запускались пластинки. В русском лесу гремели мелодии тирольских, баварских, саксонских танцев, звучали популярные песенки из кинофильмов.

Драгуны скачут в голубом, Гарцуя у ворот. Фанфары им поют вослед, И к морю путь зовет, — раскатывалось под деревьями, притаившимися в предвесеннем ожидании.

Редко удавалось экипажу МПГУ довести до конца свою программу. Молча слушали ее пять — десять минут — столько, сколько требовалось, чтобы офицерам проснуться, одеться и добежать по ходам сообщения из блиндажей в окопы. Тогда начиналась стрельба. Она звучала все гуще, гуще, переходила порою в сплошной огонь. Над лесами взмывали белесые ракеты и повисали в воздухе. Их мертвые огни мерцали в небе, обливая судорожным ледяным светом уже подтаивающую снежную целину ничейной полосы. Иногда в хор включались минометы и даже пушки. Сидя в безопасном укрытии, экипаж МПГУ ликовал: «Ага, проняло!» Старый Гофман, срываясь с обычной программы, кричал в микрофон:

— …Земляки, вы посмотрите на этот роскошный фейерверк! Ваши офицеры испугались, что вы сейчас ринетесь к нам с листовками-пропусками… Не будьте дурнями, не рискуйте, берегите свою жизнь… Выбирайте для перехода ночь потемнее. Здесь вас примут в любое время.

Утром машина с домиком останавливалась на дневку возле какой-нибудь избы. Вносили патефон, и в русской деревне раздавался мужественный голос Эрнста Буша. В сопровождении рабочего хора пел он, отчеканивая слова, «Красный Вединг», «Марш болотных солдат», боевые песни прошлого. Густав Гофман замирал с трубкой в зубах. Лицо у него становилось торжественным, как у верующего на богослужении. Старому немцу казалось, что сюда, в верхневолжские леса, доносится до него голос Германии, настоящей Германии, а не той, что, проклятая всеми, дрогла сейчас в окопах, вырытых в чужой мерзлой земле. У Курта за стеклами очков загорались глаза.

Юность его, полная волнений и надежд, вставала перед ним. Старый немец смотрел на молодого, который совсем недавно тоже был солдатом, смотрел и радовался: нет, не все убил, не все человеческое вытравил Гитлер! Длинная трубка астматически хрипела, клубы дыма наполняли избу. Гофман ворчал на русскую фронтовую махорку, кашлял, сопел, вытирал глаза. Он по-детски был привязан к этим старым, заигранным пластинкам с революционными немецкими песнями, но считал, что гитлеровские солдаты недостойны слушать их.

— …Перед быком нельзя махать красным лоскутом. Ему надо показывать охапку сена, — говорил он, убеждая лейтенанта Бромберга исключить эти пластинки из программы передач. Эти песни экипаж сохранял и возил для личного потребления.

Сначала МПГУ вела свои передачи почти беспрепятственно. Командиры немецких частей, державших здесь оборону, видимо не придавали им значения. Но когда участились случаи перехода солдат с листовками-пропусками и в особенности после того, как однажды на сторону русских перешел целый взвод, уведя с собой связанного лейтенанта, на передачи стали отвечать огнем. Огонь был иногда такой, что становилось ясно: им не только хотят разгромить установку, но стремятся заглушать сами слова. Однажды во время передачи пуля обожгла плечо старого Гофмана. В другой раз осколок мины сбил новенькую меховую шапку лейтенанта Бромберга, которой тот очень гордился.

Применяясь к новым условиям, экипаж МПГУ вынужден был разработать новую тактику. Прибыв на место в сумеречный час, он заблаговременно размещал рупор где-нибудь в леске под защитой холмика или даже в окопе, тянул от него длинный провод, а сам с микрофоном устраивался поодаль и в стороне, в блиндаже или в глубокой траншее. Теперь передача шла под аккомпанемент густой пальбы, и ее можно было продолжать, покуда не перебьют провод. Потом на досуге, пока в русской избе распевал Эрнст Буш, папаша Гофман — мастер на все руки — проверял провод и заклеивал медицинским пластырем пробоины на рупоре.

На одной из таких стоянок, когда над фронтом бродила совсем еще молодая весна, в дверь домика решительно постучали. Вошел невысокий плотный лейтенант с круглым, густо обрызганным медными веснушками лицом. Откозыряв, он снял шапку, поершил свои рыжие, коротко остриженные волосы и спросил, кто будет начальник установки. Потолковав о чем-то по-русски с лейтенантом Бромбергом, он подошел к Курту и на слишком чистом и правильном для настоящего немца языке спросил:

— Вы господин Рупперт? Ефрейтор егерского батальона альпийских стрелков «Эдельвейс»?

Вы перешли на сторону Красной Армии 11 декабря минувшего года в районе деревни Малые Броды, недалеко от города Верхневолжска?

Курт, уже привыкший к дружеской простоте обращения, сразу насторожился: наверное, этот рыжий приехал неспроста. Вытянувшись, он ответил по-военному коротко:

— Так точно.

— В Верхневолжске вы были знакомы с советской гражданкой Евгенией Мюллер?

Так вот что их интересует! За всю свою работу на говорящей установке Курт никому, кроме папаши Гофмана, не рассказывал об этом знакомстве. Густав Гофман подтвердил: да, здесь очень обозлены на немцев и никому не прощают общения с солдатами противника. У девушки могут быть крупные неприятности. И Курт молчал. Но этот рыжий офицер задал вопрос в упор. Молчать было нельзя.

— С товарищем Женей? — переспросил Курт, бледнея. За стеклами очков часто-часто мигали его глаза.

— Возможно, вы называли ее и так… Она была ранена в ночь на 6 ноября. По нашим сведениям, вы оказали ей медицинскую помощь и доставили в санитарной машине на западную окраину города, в рабочее общежитие № 22.

«Как отвратителен этот его правильный немецкий язык! — думал Курт. — Слушать его так же противно, как пить дистиллированную воду…»

— Да, так было…

— Тогда, господин Рупперт, я прошу вас одеться, захватить личные вещи и следовать за мной.

«Господин»! Здесь никто к нему так не обращался. Это слово, как он знал, имеет тут враждебный или иронический оттенок. Курт растерянно посмотрел на лейтенанта Бромберга. Жизнерадостный начальник МПГУ был необычно серьезен н, казалось, даже встревожен.

— Да, да, поезжайте, товарищ Рупперт, — сказал он, напирая на слово «товарищ», — я получил приказ.

И когда уже одевшись, перекинув за плечо солдатский мешок со своими пожитками, Курт медленно проходил» мимо своего начальника, тот незаметно пожал ему руку.

— Выше голову, старик, все идет правильно.

13

Была в характере Анны Калининой черта, которая не помогала, а скорее даже мешала ей в новой работе. Это способность самозабвенно увлечься каким-нибудь делом и самой взвалить на себя всю его тяжесть. Услышит она интересную мысль, сразу зажжется, тут же на фабрике подхватит под руку работниц и ну расспрашивать: как, мол, вы насчет того-то и этого, — выслушает доводы «за» и «против», взвесит, посоветуется с тем, с другим из партийных активистов, потолкует со специалистами, и, если уверится, что идея хороша, дело стоящее, тут уж с ней лучше не спорь. Бесполезно. Пойдет напролом.

Так вышло и с огородами. Поддерживая энтузиазм, охвативший людей в горячий час борьбы с наводнением, Анна старалась ставить перед ними новые и новые цели. Сколько хороших дел сделано уже общими силами! Выскребли, вымыли, вычистили ткацкую. Фабричный двор вышли уже убирать не одни ткачи, а и ситцевики, прядильщики, машиностроители. Да как убрали-то! Весна, согнав снег, обнаружила страшную картину: ведь всю зиму не работала канализация. Надвинулась угроза эпидемий. А теперь — вон он, двор, не хуже, чем до войны. Даже старый парк «залатали», посадив в нем новые, молоденькие деревца взамен повыломанных канонадой.

Наблюдая, как весело собираются, как дружно работают люди на субботниках, Анна испытывала большую творческую радость. Теперь она мечтала бросить эту окрыляющую людей активность в дело, которое принесло бы пользу каждому.

По традиции, бытовыми делами занимались профсоюзы. Председатель фабкома Настасья Нефедова организовала запись желающих, строчила послания в Иваново, Серпухове, Шую, Орехово-Зуево на текстильные фабрики, не пострадавшие от оккупации, с просьбой помочь семенами, инструментом. И все-таки по размаху, который приобретала огородная кампания, по тому, сколько людей вокруг было приведено в движение, все угадывали, что за спиной неторопливой, рассудительной Нефедовой стоит страстный, нетерпеливый, деятельный секретарь парткома.

Но вышло так, что организационное собрание актива огородников, созванное фабкомом в помещении театра, пришлось открывать без Анны. В этот день она по путевке городского комитета уехала делать доклад в одну из военных частей, размещенных под городом. Первое слово Нефедова предоставила директору фабрики, и спокойный, любящий действовать осторожно Слесарев деликатно отверг самую идею вовлечь в огородное дело весь фабричный коллектив. Чего ради так широко размахиваться? Новая мысль? Нет. До войны тоже помаленьку огородничали. Сразу втянуть всю фабрику — это ведь легко сказать. А инструменты? А инвентарь? А семена? Для ограниченного количества огородников, вот хотя бы для тех, кто сидит в этом зале, все это можно наскрести. А если за лопаты возьмется весь коллектив? И, наконец, деньги. Для активистов и энтузиастов, которые уже записались, дирекция деньги найдет. А для всех где взять? Директор не фокусник Иисус Христос, чтобы накормить толпу пятью хлебами.