Записки Мегрэ. Первое дело Мегрэ. Петерс Латыш (сборник) - Жорж Сименон

– Мертв? – спросил комиссар.

Врач отрицательно покачал головой, и оба мужчины замолчали.

Шум в коридоре постепенно стихал. Полицейский шаг за шагом оттеснял сопротивляющихся зевак.

Губы Мортимера сомкнулись, затем снова раздвинулись. Врач несколько секунд сидел неподвижно.

– Мертв, да… Это было тяжело.

Кто-то наступил на полу мехового пальто, на которой остался четкий отпечаток подошвы.

В дверном проеме возник полицейский в мундире с серебряными галунами, немного помолчал.

– Какие будут указания?

– Выведите отсюда всех, без исключения, – велел Мегрэ.

– Там женщина кричит…

– Пусть кричит.

И он подошел к камину, в котором не было огня.

Глава 14

Корпорация «Угала»

Каждая нация обладает особым запахом, который зачастую вызывает отвращение у представителей других национальностей. Комиссар Мегрэ уже открыл окно и курил без перерыва, но запах все равно проникал в его ноздри.

Возможно, отель «У Сицилийского короля» был просто пропитан им? Или запах шел с улицы? Он начинал ощущаться, как только хозяин в черной ермолке приоткрывал свое окошко. И усиливался по мере того, как комиссар поднимался по лестнице.

В комнате Анны Горскиной запах был особенно насыщенным. Правда, по всему номеру была разбросана еда. Рыхлая, отвратительно-розовая колбаса, нашпигованная чесноком. В тарелке – жареная рыба, плавающая в терпком соусе.

Окурки папирос. Остатки чая на дне полудюжины чашек.

От простыней, постельного белья, которые казались еще влажными, шел затхлый запах никогда не проветриваемой спальни.

Вспоров матрас, Мегрэ обнаружил серый холщовый мешочек. Из него выпало несколько фотографий и диплом.

На одной из фотографий была изображена мощеная улица под уклоном, вдоль которой выстроились старые дома с островерхими крышами, как в Голландии, но ярко-белые, с резкими черными линиями окон, дверей и карнизов.

На переднем плане – дом с вывеской, буквы на которой похожи одновременно на готический и русский алфавит: «ул. Рютсеп, д. 6, Макс Йохансон, портной».

Дом был просторным. Над коньком крыши виднелась балка, на которой было закреплено устройство для загрузки зерна в амбары. Перед входом располагалось крыльцо из шести ступенек с железными перилами.

На этом крыльце собралась вся семья, окружив мужчину лет сорока, невысокого, седоватого и невзрачного (по всей видимости, самого портного), который старался придать себе важный и невозмутимый вид.

Его жена в обтягивающем сатиновом платье, которое, казалось, вот-вот лопнет, сидела на резном стуле. Она искренне улыбалась фотографу, при этом слегка поджимала губы, чтобы выглядеть более «элегантно».

И наконец, перед ними стояли двое детей, держась за руки. Это были мальчики лет шести-восьми в коротких брюках до середины икры, в черных чулках, с вышивкой на белых матросских воротничках и отворотах рукавов.

Одного возраста! Одного роста! И поразительно похожие друг на друга и на портного!

Тем не менее разница в характерах ребят уже в то время бросалась в глаза.

У одного выражение лица было решительным, и он смотрел в объектив фотоаппарата с агрессией, словно бросая вызов.

Второй украдкой поглядывал на своего брата. В глазах его читались безграничное доверие и восхищение.

На фотографии тиснеными буквами значилось имя фотографа: «К. Акель, Псков».

Второй фотоснимок, чуть крупнее, был еще более показательным. Его сделали во время банкета. На заднем плане – три длинных стола, заставленных тарелками и бутылками, а в глубине, возле серой стены – композиция из шести знамен, гербового щита, детали которого было сложно различить, двух скрещенных шпаг и охотничьего рога.

За столами сидели студенты семнадцати-двадцати лет в фуражках с узкими козырьками и серебряным кантом, из бархата того самого бледно-зеленого цвета, который так любят немцы и их северные соседи.

Волосы юношей были коротко пострижены. У большинства четкие черты лица.

Одни безмятежно улыбались в объектив. Другие протягивали свои пивные кружки странной формы, из обработанного дерева. У некоторых глаза оказались закрытыми из-за магниевой вспышки.

В середине стола на самом видном месте стояла грифельная доска с надписью: «Корпорация “Угала”. Тарту».

По-видимому, это было одно из тех сообществ, которые студенты создают во всех университетах мира.

Стоявший напротив композиции из знамен молодой человек особенно выделялся среди прочих.

Прежде всего, он был без фуражки, и наголо остриженная голова придавала особую выразительность его лицу.

В то время как большинство его товарищей были в обычных костюмах, он был одет в черный фрак, сидевший несколько угловато на узких юношеских плечах. Поверх белого жилета красовалась широкая лента через плечо, наподобие орденской ленты Почетного легиона.

Это были знаки отличия президента сообщества.

Лица большинства присутствующих были обращены к фотографу, однако самые робкие инстинктивно поглядывали на своего юного шефа.

И внимательнее всех на него смотрел его двойник, который сидел неподалеку, даже вытянув шею, чтобы получше видеть его.

Студент с орденской лентой и тот, что пожирал его взглядом, несомненно, были теми двумя парнишками из псковского дома, сыновьями портного Йохансона.

Диплом был написан по-латыни, на пергаменте, в подражание древним документам. С использованием множества архаичных формулировок он посвящал некоего Ганса Йохансона, студента философского факультета, в члены корпорации «Угала».

В качестве подписи значилось: «Великий магистр корпорации Петерс Йохансон».

В том же холщовом мешочке находился второй сверток, перевязанный веревкой, в котором, помимо фотографий, лежали письма на русском языке.

На фотографиях стояла подпись торговца из Вильно. На одной из них была запечатлена пожилая еврейка лет пятидесяти, толстая, хмурая, унизанная жемчугом, словно церковная святыня.

С первого взгляда бросалось в глаза ее очевидное сходство с Анной Горскиной. Впрочем, на другой фотографии была изображена и она сама, в возрасте примерно шестнадцати лет, в шляпке из горностая.

Что касается писем, то профессия отправителя указывалась в них на трех языках: «Эфраим Горскин. Меха оптом. Лучшие шкуры из Сибири. Вильно – Варшава».

Мегрэ не мог перевести содержание текста. Он лишь отметил, что одна фраза, встречавшаяся в нескольких письмах, была жирно подчеркнута.

Положив документы в карман, он в последний раз, для очистки совести, осмотрел комнату.

Здесь слишком долго жил один и тот же человек, поэтому в ней мало что осталось от безликого гостиничного номера.

По любому находящемуся здесь предмету, по пятнам на обоях и даже по белью можно было прочесть всю историю Анны Горскиной.

Повсюду валялись волосы, толстые и блестящие, как у всех восточных женщин.

Сотни окурков. Пустые упаковки из-под печенья и куски самого печенья на полу. Баночка с имбирем. Большая консервная банка с польской этикеткой, внутри – недоеденное гусиное мясо в собственном жире. Икра.

Водка, виски, небольшой флакон с прессованными листьями: по запаху Мегрэ определил, что это остатки необработанного опиума.

Полчаса спустя он был уже в префектуре и слушал перевод писем, фразы из которых запоминал на лету:

«…Ноги твоей матери распухли еще больше…

…Твоя мать хочет знать, отекают ли твои лодыжки после долгой ходьбы, поскольку она считает, что у тебя та же болезнь, что и у нее…

…У нас более-менее спокойно, хотя вопрос с Вильно пока не решен[27]. Мы оказались между литовцами и поляками. И те, и другие ненавидят евреев…

…Можешь узнать что-нибудь о господине Левассоре, проживающем на улице Отвиль, дом 65? Он заказал у меня меха, но не предоставил никаких банковских гарантий…

…Когда ты закончишь учебу, нужно будет выдать тебя замуж, чтобы вы подключились к торговле. От твоей матери уже нет никакого толку…

…Твоя мать больше не встает с кресла. У нее совсем испортился характер. Тебе лучше вернуться…

…Сын Гольдштейна, приехавший две недели назад, говорит, что тебя нет в числе студентов Парижского университета. Я ответил, что это ложь, и…

…Твоей матери пришлось делать пункции, которые…

…Тебя видели в Париже в неподобающей компании. Я требую объяснений…

…Я снова получил плохие новости о тебе. Как только позволит торговля, я приеду, чтобы убедиться лично…

…Если бы не твоя мать, которая отказывается оставаться одна, узнав от врача, что ей недолго осталось, я бы сам приехал за тобой. Приказываю тебе вернуться…