1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Вскоре после того, как несчастного Бонами, ослабленного пятнадцатью ранами, доставили к Кутузову, к главнокомандующему явился Толь с просьбой от генерала Платова. Платов с его 5500 казаками и Уваров с 2500 чел. регулярной кавалерии, без дела стоявшие на правом фланге, предложили перейти Колочу и осуществить рейд в тыл французам. Кутузов, как будто бы даже не обдумав замысел, дал согласие на воплощение его в жизнь, и скоро восемь тысяч всадников с их тридцать шестью пушками вброд форсировали Колочу. Они, как легко себе представить, посеяли путаницу и неразбериху в тылу корпуса принца Евгения, привели в панику и обратили в бегство дивизию Дельзона.[121]. Но скоро, когда французская пехота построилась в каре и дала несколько залпов вместе с артиллерийской картечью в направлении русских, натиск был остановлен. Казаки дружно откатились, в то время как регулярная кавалерия бежала в беспорядке, преследуемая французскими драгунами. Платов и Уваров не сподобились теплого приема у Кутузов по возвращении. Как указывали несколько русских офицеров, рейд был начисто лишен тактического смысла, ибо и не мог принести ничего, кроме серьезных потерь открывшейся перед неприятелем кавалерии{450}. Однако он возымел некоторые неожиданные последствия.

Между одиннадцатью и двенадцатью часами французские атаки, несмотря на ряд местных побед, выдохлись и зашли в тупик. В центре русские вновь отбили высоту с батареей Раевского, в то время как расположенные к югу от нее Багратионовы флеши и село Семеновское наступающие захватили, но далее перед ними все время вставали новые рубежи обороны, а атака Понятовского на крайнем правом фланге застопорилась. Ни одно из соединений, участвовавших в боях до того, не обладало уже должной силой для достижения решительного успеха, а потому Ней, Мюрат и Даву постоянно просили подкреплений.

Подходила пора вводить в дело Императорскую гвардию. Наполеона коробило от мысли бросить эти войска в бой, поскольку они оставалась его последним резервом, рисковать которым ему столь далеко от дома вовсе не хотелось. Но он все же явно изъявлял готовность использовать ее часть. Император выслал вперед гвардейскую артиллерию для обстрела русских позиций вокруг села Семеновское и велел выдвинуться дивизии Молодой гвардии под началом генерала Роге.

Однако в тот самый момент, когда французский главнокомандующий готовился бросить на стол козырную карту, на левом фланге возникли Платов и Уваров, а потому он скомандовал «стоп!» до прояснения обстановки{451}. Таким образом, в самый критический момент, когда французы прорвали русскую оборону, Наполеон по существу прекратил дальнейшие действия. На протяжении следующих двух часов французская армия не двигалась, что дало русским ценное время подлатать дыры, образовашиеся в боевой линии, и подтянуть резервы.

Но в то время как бои прекратились, канонада не стихла, а поскольку в большинстве своем войска массированно сосредотачивались в пределах дальности огня неприятельской артиллерии, солдаты продолжали погибать. Самыми уязвимыми оказались соединения кавалерии Мюрата, располагавшиеся в центре, прямо под пушками батареи Раевского.

Барон Максимилиан Эрнст Эузебиус фон Рот фон Шрекенштайн из саксонской кавалерии[122] отмечал, что стояние под огнем «есть, наверное, одна из самых неприятных вещей, которые приходится делать коннице… Не было, наверное, почти ни одного в рядах и шеренгах, чей сосед не падал бы наземь с конем или не умирал от страшных ран, криками прося о помощи». Жан Брео де Марло, кирасирский капитан, объезжал строй своего эскадрона, чтобы подбодрить людей под смертоносным обстрелом. Он похвалил одного из субалтернов по имени Граммон за умение держаться. «Как раз когда он говорил мне, что хотел бы разве выпить стакан воды, пушечное ядро разорвало его надвое, – писал потом капитан. – Я повернулся к другому офицеру, чтобы выразить сожаление по поводу гибели господина де Граммона. Но не успел тот ответить мне, как другое ядро попало в его лошадь и убило его. И могу назвать еще сотню подобного рода случаев. Я дал на полминуты подержать свою лошадь рядовому, и его тут же не стало». Бездействие становилось невыносимым, и молодой капитан не без труда сумел сдержать жгучее желание броситься прочь, о чем рассказывал в письме сестре, Манетт. Он говорил себе: «Это лотерея, и если ты сможешь выжить, все равно тебе когда-то придется умереть. Так не лучше ли умереть с честью теперь, чем потом жить обесчещенным?»{452}

Огюст Тирион, тоже кирасир, испытывал такие же эмоции. «В атаке, которая в любом случае длится недолго, все возбуждены, каждый рубит и отбивает удары, как может. Там действие, там движение, бой один на один. Но здесь наше положение коренным образом отличалось. Стоя перед русскими пушками, мы видели, как их заряжали снарядами, кои полетят к нам. Мы могли отличить глаза целившегося в нас пушкаря, и требовалась определенная порция хладнокровия, чтобы оставаться на месте». Один из солдат подразделения не выдержал и собрался сбежать, но Тирион успокоил его и предложил разделить сбереженную корку хлеба. Но только он достал ее из кармана, солдату размозжило голову ядром. Тирион стряхнул ошметки мозгов с корки и съел ее сам{453}.

Не стоит поражаться такой откровенной бесчувственности. Все офицеры и солдаты недоедали и порой отчаянно голодали. Они очень сильно страдали от жажды, так как напряжение и дым иссушали глотки. Воинов всюду окружала смерть. Многие были нездоровы, а протяженная битва лишь усиливает любые неудобства. «В Дорогобуже я вновь пал жертвой страшной диареи, от коей так жестоко страдал под Смоленском, и в течение того дня испытал самые невообразимые мучения, поскольку не мог оставить пост или спешиться, – писал капитан Луи-Никола Плана де ла Фай, адъютант артиллерийского генерала Ларибуасьера. – Не стану в подробностях описывать, как мне удалось избавиться от того, что меня просто-таки истязало. Достаточно сказать, что в процессе я лишился двух платков, от коих избавился самым возможно незаметным образом, выбросив в ров у земляных укреплений, мимо коих мы следовали»{454}.

Только немногим позднее двух часов дня французы начали сосредотачивать силы для генерального наступления на батарею Раевского. Пока около двухсот орудий поливали земляные укрепления и канониров на них огнем и железом, принц Евгений развернул три пехотные дивизии: Жерара, Бруссье и Морана. Незадолго до трех часов плотные колонны французской пехоты, огромное синее море (за исключением двух батальонов испанцев из полка Жозефа-Наполеона в их белом обмундировании), медленной поступью двинулись на возвышенность. С ними вместе по флангам действовали две массированных группировки тяжелой кавалерии: 3-й корпус Груши на левом крыле, 4-й – Латур-Мобура и 2-й – Монбрёна на правом (на тот момент уже под командованием генерала Огюста де Коленкура, младшего брата обер-шталмейстера). Два последних формирования, двигаясь на рыси, обогнали наступающие пехотные колонны и устремились на левый фланг редута и в район позади него.

По мнению полковника Франца фон Меерхаймба, участвовавшего в Бородинской битве в звании первого лейтенанта саксонского кирасирского полка Цастрова, миловидный и чересчур юный Латур-Мобур в его сверкающей форме выглядел нелепо, точно мальчишка, и не подходил на роль командира, призванного вести в бой массы всадников[123]. Но когда они приблизились к редуту, молодой командир с величайшей уверенностью бросил конницу на штурм земляных укреплений, куда она и ворвалась отчасти через открытые проходы с тыла, отчасти через рвы, заваленные трупами французских и русских воинов, и по перепаханным ядрами парапетам, усеянным телами и всевозможными обломками. Первыми были саксонцы и поляки кирасирской дивизии генерала Лоржа, а за ними кирасиры отважного молодого Коленкура, который пал, сраженный насмерть, в самый момент прорыва на территорию редута.[124]. Пробившиеся через брустверы всадники были встречены ружейными залпами и стальной щетиной штыков. Но по мере того как первые валились на землю мертвыми или раненными, за ними по корчившимся в агонии массам людей и коней следовали товарищи. Тщетно пытались защитники сдержать неукротимый натиск{455}.

Артиллерийский полковник Гриуа из корпуса Груши, наблюдавший происходившее сзади, едва сдерживал себя, видя блистающие кирасирские каски внутри редута. «Трудно выразить наши чувства, ибо мы стали свидетелями великолепного подвига воинов, коего, возможно, не сыскать в военных анналах стран и народов. Всякий из нас мысленно поддерживал их и хотел как-нибудь помочь этой кавалерии, покуда она на наших глазах перескакивала через рвы и взбиралась на брустверы под градом картечи. Когда же они стали хозяевами редута, со всех сторон зазвучал рев ликования»{456}.