1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

После отъезда Ростопчина Барклай и Ермолов явились к Кутузову поставить его в известность о сложившемся у них мнении: после доскональной рекогносцировки они пришли к убеждению в непригодности позиции к обороне. «Князь Кутузов, внимательно выслушав, не мог скрыть восхищения своего, что не ему присвоена будет мысль об отступлении, – писал Ермолов, – и, желая сколько возможно отклонить от себя упреки, приказал к восьми часам вечера созвать господ генералов на совет».

Когда те пришли, Кутузов открыл заседание заявлением о невозможности в существующих обстоятельствах удержать выбранную ими прежде позицию, ибо противник сможет легко смять войска и прорвать оборону. Если же придется отрываться от врага и отступать, путь армии ляжет через Москву, в результате чего возникнут хаос и неразбериха, неизбежна будет потеря большей части артиллерии. «Покуда цела армия и покуда она в состоянии противостоять неприятелю, сохранится возможность довести войну до благоприятного завершения, – продолжал главнокомандующий, – но с потерей армии будут потеряны Москва и Россия».

Затем Кутузов спросил мнения остальных собравшихся, но, как казалось, на деле оно его волновало мало. Уваров и Остерман-толстой согласились с главнокомандующим, но другие испытывали раздражение. Беннигсен предложил перейти в наступление и нанести яростный удар по одному из французских корпусов, пока тот находится на марше, каковой вариант встретил воодушевленную поддержку Дохтурова, Ермолова и Коновницына. Однако, как указал Барклай, солдаты-то для данной затеи найдутся, но где взять опытных офицеров, способных успешно провести подобного рода маневренное наступление. Раевский согласился: коль скоро войска сильно ослаблены, а русский солдат непривычен к наступательной тактике, придется ради сохранения армии оставить Москву.

Как заметил Беннигсен, никто не поверит в заявления о победе над противником под Бородино, коль скоро следствием оказались отступление и сдача Москвы. «И не будем ли и мы тогда обязаны сказать себе, что на деле проиграли?» – задал он прямой вопрос. После получаса споров слово опять взял Кутузов, он объявил об оставлении Москвы и приказал начать всеобщее отступление{486}.

Коновницын утверждал, будто волосы на затылке у него встали дыбом от одной мысли о сдаче Москвы, а Дохтуров не жалел оскорбительных эпитетов для «сих недалеких людишек», принимавших решение. «Какой позор для русского народа оставить колыбель нашу без единого выстрела и без боя! Я в ярости, но что могу поделать? – писал он жене в тот вечер. – Теперь я убежден, что все потеряно, а коли так, никто не заставит меня остаться на службе. После всех тех злоключений, нужды, поругания и беспорядка, допущенных ввиду слабости наших командиров, после всего этого ничто не убедит меня служить – я просто в ярости от всего происходящего!..»{487}

От гнева содрогался и Ростопчин, в семь часов вечера того дня получивший записку от Кутузова, где тот в конечном итоге извещал об отказе от намерения дать бой ради обороны Москвы. Ростопчин погрузился в такое отчаяние, что сыну едва удалось успокоить отца. «Кровь закипала в моих жилах, – писал губернатор жене, уехавшей из города некоторое время назад. – Наверное, я умру от боли»{488}. Придя в себя, Ростопчин занялся отменой приказов по приготовлению к обороне и поспешил организовать эвакуацию города.

Никогда не забывавший о репутации, Кутузов отправил Ермолова к командовавшему арьергардом Милорадовичу с приказом «почтить освященную веками столицу хоть подобием битвы под ее стенами» в ходе продвижения через нее армии. Милорадович негодовал. Он-то понял смысл уловки: если удастся добиться успеха, Кутузов раструбит о своей попытке защитить Москву, а в случае поражения свалит вину на генерала. Позднее той же ночью Кутузов писал царю, представляя причины оставления города противнику как некую неизбежность. Он упирал на то, что-де падение Смоленска решило и участь Москвы, таким образом, ловко слагая вину с себя и перекладывая на плечи Барклая{489}.

Отступление началось тотчас же, и в одиннадцать часов вечера артиллерия покатила по улицам древней столицы. В стратегически важных точках размещались штабные офицеры и казачьи разъезды, в обязанности которых входило направлять колонны и поддерживать порядок. «Марш армии, пусть и проводившийся с учетом обстоятельств в восхитительном порядке, более напоминал похоронную процессию, а не движение войск, – выражал мнение от увиденного Дмитрий Петрович Бутурлин. – Солдаты и офицеры плакали от ярости»{490}.

Но скоро порядок начал нарушаться. Как только известие об отступлении облетело город, жители высыпали на улицы. За последние недели Ростопчин своими безумными прокламациями возбудил горожан до такой степени, что состояние их умов больше всего подходило под описание как лихорадочное. За несколько предшествующих суток на улицах случались шумные ссоры. Одни выкрикивали оскорбления в адрес отступавших солдат, другие, распахнув двери лавок и домов, начали раздавать добро, чтобы то не досталось французам.

Ростопчин суетился, пытаясь вывезти все возможное, отдавал приказы поджигать склады с зерном и прочими съестными припасами. Десятки тысяч гражданских лиц покидали город одним путем с солдатами, осложняя им продвижение. Оскорбления и камни летели в кареты уезжавших дворян, а в некоторых случаях беженцы стаскивали с повозок или высаживали из экипажей раненых солдат и офицеров, спеша положить туда личное имущество. «Всюду слышались стрельба и плач, – вспоминал Н. М. Муравьев, – улицы полнились ранеными и убитыми солдатами»{491}.

Посреди хаоса, ожесточения и смятения люди пытались отыскать родственников и друзей, а офицеры из числа живших в Москве старались попасть домой, чтобы взять необходимое и хотя бы переодеться. Капитан Суханин решил заглянуть к знакомому, графу Разумовскому. Того не оказалось дома, но дворовые встретили гостя так, словно бы ничего вокруг не происходило. «Повар графа приготовил нам завтрак, слуги принесли вино, музыканты достали ноты и начали играть», – рассказывал Суханин{492}.

Когда улицы забивали лошади и повозки, ожидавшие возможности двинуться дальше солдаты стали потихоньку разбредаться, чтобы раздобыть провизии, а в особенности выпивки. Скоро они уже врывались в лавки и подвалы вместе с городским отребьем – Ростопчин ранее открыл все тюрьмы и приюты. Он также приказал поджечь ряд строений, и грабежи шли при свете вспыхивавших там и тут пожаров{493}.

Ростопчин и сам едва избежал гибели от рук разъяренной толпы, окружившей его дворец, отдав ей на расправу обвинявшегося в шпионаже в пользу французов молодого человека[131], которого растерзали тут же после отъезда губернатора. Уезжая из города, он очутился нос к носу с Кутузовым. Главнокомандующий попросил своего ординарца князя А. Б. Голицына, как москвича, провести себя по закоулкам с целью избежать любых встреч с населением, а потому столкновение с Ростопчиным особенно разозлило генерала. По мнению Голицына, Ростопчин хотел что-то сказать Кутузову, но тот оборвал его. Сам московский генерал-губернатор утверждает нечто более правдоподобное: Кутузов пообещал ему скоро развернуть действия против Наполеона, в ответ Ростопчин ничего не сказал, «коль скоро ответом на bêtise [глупость] может стать только sottise [брань]». В любом случае общение не доставило удовольствия ни одной из важных особ{494}.

Неприятная сцена произошла и между комендантом небольшого гарнизона Москвы и Милорадовичем. Пожилой генерал[132] велел солдатам выступить из Кремля под звуки оркестра. Но когда они шли по улицам, появился Милорадович, арьергард которого как раз следовал через город. «Какая свинья приказала вам играть?» – заревел Милорадович на коменданта гарнизона. Последний сослался на устав Петра Великого, согласно которому, гарнизон должен выходить из крепости непременно под звуки военного оркестра. «А сказано ли в уставе Петра Великого что-нибудь насчет сдачи Москвы?» – рявкнул в ответ Милорадович{495}.

У Милорадовича имелись причины для раздражения. Когда он подошел к Москве с арьергардом, чтобы проследовать через город, то обнаружил входящих туда польских гусар из авангарда Мюрата.[133]. Сам русский генерал со своими частями и многие другие мелкие формирования и отряды превращались в этакие островки в море войск короля Неаполитанского. Прояви Мюрат больше напористости, он смял бы не только арьергард Милорадовича, но также и значительную часть русской армии, каковая вместе с множеством офицеров все еще тащилась через улицы и потому была не в состоянии обороняться.