Песня синих морей (Роман-легенда) - Константин Кудиевский

— Зато вы швартовались — па-де-де из балета Чайковского! «Малый впередик, малый назадик, чуть поправее, чуть полевее… Боцман, бросай поскорее шишку, а то на причале только в две смены работают, не управятся с нами до вечера!». В понедельник начинали швартовку, а в пятницу отпускали подвахтенных.

— Это ихнего, что ли, старпома Коломбиной дразнили?

— А ты, севастопольский, не встревай! Думаешь, не знаем, как дома у вашего боцмана обпаливали за сараем хряка да загулялись и обсмалили какую-то тетку? Паленым на всю Корабельную Сторону пахло… Так что ты помолчи, бабашмал.

— Бабашмал — это по-сухопутному, а по-флотскому правильно: шмалобаб.

— Хлопцы, чего зря кипятитесь! Ежели гутарить спокойно, кто первое место на флоте по стрельбам держал? «Меткий». А по самодеятельности? Опять же «Меткий».

— Какой-такой «Меткий»? Промеж передовых кораблей такого не слыхивали. Есть тут, правда, один — похожий. Который в запрошлом году якорь на рейде потерял. Не тот ли?

— Что было, то было… Только, может, он, этот якорь, зацепился там за бачок с адмиральской ухой, который ваш кок утопил с перепугу. Обомлел, когда увидал адмирала, забыл, что в руках у него варево, и козырнул к пустой голове… Не пароход, а деревня! Вы бы хоть в самодеятельности адмиралов чаще показывали, чтоб привыкали салаги.:

— Про уху не дразните, хлопцы: от одного слова слюнки текут.

Спорили, подковыривали друг друга, за словом в карман не лезли, однако с запальчивостью веселой, почти с наслаждением, ибо подобные стычки, разговоры были наполнены самым близким и дорогим: воспоминаниями о кораблях. Потом кто-нибудь вздыхал, разозленный собственной мечтою, бросал в сердцах:

— Корабли… Поставили их на прикол, а экипажи списали на берег: в пехоту. Скоро, видать, и на мачтах заместо вымпелов обмотки поднимут.

Повисала тишина — изумленная, настороженная, пока не вторгался в нее кто-нибудь бурно и зло.

— Дура! Привыкли думать, что флот — это пуп земли. В пехо-о-оту — расплакался. А чего стоит флот, ежели берег не отстоим! Куда подастся? Без берега корабли — что слепые кутята без матери. А голову потеряв, по ленточкам с якорями не плачут!

Набрасывались на парня все вместе, не щадя слов. Не затем, чтобы втолковать ему положение вещей, которое он и сам хорошо понимал, скорей от обиды, что вздохом не к месту нарушил он редкую минуту воспоминаний.

Такая Балтика почти ничем не отличалась от Черноморья, была для Кольки близкой, своей. Может быть, еще и потому, что здесь же служил Андрей, а рядом, в каком-нибудь часе езды, жила Еленка, его Еленка, в которой соединились и будущее, и прошлое, радости и надежды, степное стожарское побережье и скованный льдом Ленинград.

С Андреем встречался он редко. Знал: не любят на флоте, когда показывают дружбу свою с начальством. Есть командиры и подчиненные, отношения между ними определены уставом, есть, наконец, традиции и воинский такт. Зачем нарушать их, зачем выделяться хоть чем-то из общего братства! Служба есть служба… Видимо, чувствовал это и Андрей. Поэтому Колька немало удивился, когда однажды окликнул его Рябошапко.

— Пойдем, Лаврухин, в штабную землянку. Вызывает нас капитан.

Иволгин сидел над картой залива, вчитывался в «Астрономический ежегодник». Не дослушав доклада мичмана, он торопливо кивнул на табуретки и начал что-то высчитывать на полях карты. Лишь потом наконец распрямился, пытливо взглянул на моряков, точно сверяя свои какие-то думы, довольно промолвил:

— Ночь будет сегодня темная, без луны. Это хорошо.

Мичман и Колька насторожились. А Иволгин, поманив их поближе к столу, где лежала карта, спросил:

— Вы знаете, что такое челночная операция? — И, не дождавшись ответа, сказал: — Это значит — сквозная. Так вот: сегодня ночью с плацдарма насквозь через расположение врага пойдут трое разведчиков. — Опять обвел взглядом Кольку и Рябошапко и не сдержал собственного восторга: — Здорово, а? Дерзко, рискованно, лихо! Теперь смотрите сюда: выйдя на вражеский берег, разведчики не вернутся назад, а направятся к нам. Переход их через залив будет обеспечивать Ольгино: если понадобится, огнем. Но встретить разведчиков необходимо на льду, провести через полыньи и торосы. Эта часть операции поручается вам.

Мичман и Колька невольно подтянулись.

— Встретить вы их должны у канала, — продолжал капитал, — чем дальше, тем лучше, сами понимаете. Ждать до рассвета, ежели не дождетесь, с рассветом отходить. — Андрей умолк, потом уже тише, доверительно посоветовал: — Приказ приказом, однако насчет рассвета действуйте по обстановке: не на прогулку идут ребята, могут и задержаться.

— Ясно, — кивнул Рябошапко.

— С собою возьмете компас, хлеб, перевязочные пакеты: на всякий случай. Фляги наполните спиртом. Окончательный маршрут и пароли уточните в Ольгино, перед выходом. Туда же будете возвращаться с разведчиками. И помните: огонь открывать только в случае крайней необходимости, потому что на первую же вашу автоматную очередь тотчас ответят немецкие батареи.

— Ясно, — снова коротко ответил мичман.

— Ну, коли ясно, — ни пуха вам, ни пера, — улыбнулся Андрей. Но внезапно, точно вспомнив о чем-то, помрачнел и, как показалось Кольке, замялся. Моряки вопросительно замерли. — Вот что еще, — словно решившись, промолвил Андрей. — Эти трое разведчиков — штрафники. Возможно, бывшие командиры. Однако для нас они в эту ночь такие же бойцы, как и мы.

— Понятно, — обиженно буркнул мичман, нахмуренными бровями подчеркивая, что об этом капитан мог бы и не напоминать.

— А сейчас отдыхать! — приказал Иволгин, и Колька, протянув ему руку, почувствовал, как Андрей крепко ее пожал…

На лед они сошли с темнотой. Ольгинский берег — без единого проблеска света — тотчас же провалился во мрак. Мичман и Колька знали, что теперь на нем лишь после полуночи специально для них будет время от времени зажигаться наводящий красный огонь. Но до полуночи оставалось добрых пять часов.

Ночь выдалась плотная, глухая. Ни звезд в затянутом тучами небе, ни орудийных вспышек-зарниц в притаившихся и примолкших далях. Лишь изредка где-то слева, на занятом немцами берегу, лениво и как-то нехотя загорались ракеты и тут же гасли, точно боялись нечаянно разбудить многомесячный грохот фронта, забывшийся на короткий миг. Иногда то справа, то слева недоверчиво пробуждался прожектор, одноглазо шарил по льду залива, наполняя его синеватым туманом, и, видимо успокоившись, вновь засыпал. Но это все — на вражеской стороне залива. А здесь поскрипывал снег под ногами, поскуливала в торосах поземка да в ровном спокойном дыхании мичмана угадывался далекий путь.

Колька шел позади Рябошапко, метрах в пяти от него. Они были связаны тонким плетеным фалом, на случай полыньи, и потому приходилось выдерживать точно и шаг, и дистанцию. Мичман ощупывал лед впереди коротким и легким багорчиком, по делал это небрежно, скорее ради формальности, нежели из осторожности. Этот участок залива почти не обстреливался, полыньи, по их расчетам, могли повстречаться у них на пути часа через два, вблизи Морского канала. Поэтому шел Рябошапко быстро, не оборачиваясь, угадывая в темноте, огибая торосы и сыпучие кряжи сугробов.

Зимняя ночь — глубокая, первозданно-таинственная, как бездна, — властвовала над Балтикой. Откуда плыла она? С Аландских островов или от берегов Швеции, на которых люди не знали ни боя, ни раздумий о смерти — только лепет огня в каминах да заржавленный скрип флюгеров? Из карельских болотных лесов, где мягко осыпались на землю с елей пушистые комья снега и в каждой сосновой игле отражался полуночный звездный свет? Или, может быть, из Вселенной? Меж Колькой и вечностью в этот час не было ни преград, ни каких-нибудь расстояний. Вселенная начиналась тут же, над головой, а под ногами непрочно чувствовался земной шар. Он вертелся, летел сквозь космическую поземку по недоступным воображению орбитам, и, может быть, потому идти по нему было скользко и неудобно.

Они уже находились где-то против Невского устья. Бредя молчаливо за мичманом, Колька думал о том, что в иное время они увидели бы отсюда портовые огни Ленинграда, палубные люстры у корабельных трапов, огнистые строчки иллюминаторов на бортах. А дальше, за портом, уходили бы, наверное, в глубь Невы освещенные линии набережных, меж которыми, поперек, горбились бы, как дуги, цепи фонарей на мостах. И все это сливалось бы в сплошное зарево города — зарево, оживлявшее и залив, и небо, и ночь. В иное время… Сейчас же город лежал во мраке, он сам превратился в ночную дремучую глушь, как превращаются в эту глушь северные берложьи леса, занесенные снегами проселки, оплаканные поземкой стога на околицах деревень.

Правда, Колька знал, что впечатление это обманчиво: город, погруженный во мрак, продолжал бороться и жить.