Песня синих морей (Роман-легенда) - Константин Кудиевский

— Он жил мерцающими горизонтами, — взглянул вслед за ним на койку разведчик. — Не слыхал о таких? Бывают в южных морях. Сливаются с морем и с отсветами кораллов — летучие, как миражи. Красиво, но курса не уточнишь: измерить секстаном высоту светила при таком горизонте невозможно. А он не знал этого. Не знал, во что можно верить, чему нельзя… Сам он инженер-мостостроитель, служил в тыловой части. А в городе, где работал до этого, осталась его жена. Любил он ее, матрос, торжественно, как-то уж больно празднично. Так любить — все равно что в будние дни плавать на корабле, расцвеченном флагами: за их пестротой маяка подчас не заметишь… Даже здесь, на плацдарме, не было дня, чтобы он не рассказывал нам о ней. Красиво рассказывал. Встретились они где-то в Крыму, на горной тропе. С моря, чтобы укрыть их от взоров, наплывали белые облака, — это его слова, не мои, я бы таких не придумал… Потом, когда добрались до Ялты, пили в какой-то таверне вино с лепестками глициний.

— Как это? — невольно улыбнулся Колька.

— Бросали эти лепестки в бокалы. И если они оставались затем на губах, снимали их друг у друга тоже губами.

— Красивая, видно, была любовь, — грустно заметил Колька.

— Не знаю… — отчужденно сдвинул брови разведчик. — Чаще всего люди рассказывают красиво о своих мечтах. А мечтают ведь только о том, чего не имеют. — Сосредоточенно глядя на тлеющий огонь самокрутки, добавил после молчания: — Я так понимаю, матрос: любовь — это не благодать, которая падает с неба. Ее, как и всякую жизнь, создавать нужно.

Кольку покоробила рассудительность бывшего лейтенанта. Ему казалось, он с замиранием сердца ждал, что инженер, услышав слова товарища, поднимется резко с койки, вступится за свою любовь. Но тот продолжал лежать, и Кольке даже почудилось, слегка улыбался, точно теперь, убежденный смертью, был согласен во всем с разведчиком.:

— Ну, служил он, значит, в тылу, по специальности, И получил однажды грязненькое письмо без подписи, анонимное. Так, мол, и так: изменяет ваша супруга… Супруга, — зло повторил лейтенант, — ненавижу это интеллигентское слово… Изменяет, любит другого и так далее. С подробностями, которые запоминаются, наверное, лишь палачам. И тут не хватило у инженера веры. Несколько дней промаялся, потом не выдержал, вскочил в попутный эшелон. Все оказалось, конечно, ложью. Дома он пробыл один только час, однако туда да обратно — отсутствовал двое суток. Сам понимаешь, в военное время такая отлучка почти дезертирство. Судили. Сюда направили, чтобы в бою оправдал себя.

Разведчик долго вглядывался в лицо погибшего, точно сам удивлялся рассказанному о нем. Затем опять повернулся к Кольке.

— Оправдал, — сказал он сурово и тяжко. — Теперь никто не бросит упрека! Умирая, слова не вымолвил, не застонал, чтобы не выдать нас. Я бы таким, кто так умирает, памятники за мужество ставил!.. Но ты другое скажи, матрос: он вот лежит, а сволочь, которая анонимку писала, ползает безнаказанно по земле! Всех переживет! Пересидит войну по каким-нибудь справкам, дождется светлого дня победы и снова будет вертеться среди людей. Подслушивать у чужих постелей, заглядывать в окна и в замочные скважины, А после строчить доносы, наушничать, клеветать, прикрываясь высокой моралью, зная, что дыма без огня не бывает, что в конце концов кто-то поверит. Я бы таких — без допроса к стенке! Какая радость людям от них? Какая польза? Это ведь циники любят только себя. Но в себе любить-то и нечего! Вот и завидуют чужой красоте, чужому таланту, чужой удаче. Даже чужой любви. И ненавидят лишь потому, что другие лучше и чище. Но для открытой ненависти смелости не хватает. В глаза такие — милей лампадного масла! А пакостят за спиной, из подворотни, как крысы. Нет, на таких даже пули жалко. Я бы их травил мышьяком…

Несколько дней после этого Колька ходил под впечатлением встречи с разведчиками. Особенно поразил его рассказ лейтенанта об острове, не открывшем огня. Значит, случается на войне и такое?

Когда он затем обо всем поведал Андрею, тот задумчиво произнес:

— Что ж, инерция предвоенного воспитания. Глубокое убеждение, что кто-то единственный за все в ответе, что этот единственный всегда и везде решит любые вопросы. И чудо свершит, и немцев погонит. Я сам изодрался в кровь, пока понял простую истину: такие войны выигрывает народ. А полковник был иждивенцем.

Откровения Иволгина свалились на Кольку подобно глыбе — ее невозможно было осилить в один присест. Он молчал задумчиво, хмуро, удивленно, испуганно двигая желваками. Заметив это, Андрей подошел, положил руку ему на плечо.

— Я знаю, что эта правда нелегкая, — сказал он успокаивающе мягко. — Беда, что полковник такой не один. Я сам когда-то верил в иконы. В Академии, где учился перед войной, собственное мнение считалось чуть ли не крамолой. Первыми учениками значились те, кто лучше запоминал цитаты. Вот и поднаплодили подобных полковников… Однако уверен: война выдвинет новых военачальников. Смелых, инициативных, думающих! А главное, каждый солдат поймет: победа зависит от него самого. От всех нас вместе и от каждого из нас.

Во всем, о чем говорил Андрей, не было для Кольки открытий. Ошеломило его, пожалуй, лишь то, что он в другом человеке нашел подтверждение собственным думам, которые будоражили его временами еще под Одессой, в Стожарске, на Буге. В тревогах, в смятениях отступления он сам не однажды терял привычную веру и обретал затем новую. Обретал потому, что рядом были товарищи и командиры, комиссар. Значит, вера и заключалась в них? И разве не об этом же говорит Андрей?

Колька снова и снова возвращался к этим раздумьям, читая сводки с фронтов, слушая рассказы матросов о летних боях на Балтике. И вдруг начинал различать в хаотическом водовороте событий общие, до сих пор не замеченные черточки советских людей — те черточки, о которые и разбивались моторизованные дивизии немцев. В такие минуты восторг перед своим народом, перед его стойкостью и решимостью наполнял Кольку до краев. Победа, какой бы далекой она ни казалась, становилась сама собой разумеющейся…

А боевая жизнь на мысу шла своим чередом. И вскоре случилось такое, что заслонило собой, отодвинуло сразу в глубины памяти и ночь с разведчиками, и исповедь бывшего лейтенанта, и мысли, рожденные откровенностью Иволгина.

Ораниенбаумский плацдарм нависал над немцами, точно меч: Оттягивая на себя войсковые части врага и технику, не позволял гитлеровцам сосредоточить силы в направлении главного стратегического удара — на Ленинград. Едва противник начинал проявлять активность у городских рубежей, как тотчас же его с тыла атаковал плацдарм.

Немцы решили любою ценой уничтожить ораниенбаумский «пятачок». На плацдарме завязались кровопролитные схватки. С утра до ранних сумерек метались над ним самолеты. Ночную темень дырявили вспышки орудий — с той стороны залива катился неумолкаемый гул канонады. Поддерживая плацдарм, ожесточились форты Кронштадта и корабли. В отсветах залпов, как в судорогах, билось и корчилось небо над Балтикой.

Плацдарм нуждался, как никогда, в подкреплениях, в боеприпасах, в оружии. Моряки, возвратившись оттуда, рассказывали: танки там ходят по стреляным гильзам, словно по гальке. Снаряды догоняют друг друга. Пули сталкиваются в воздухе… Рейсы судов участились. Обнаружив это, немцы непрерывно бомбили фарватер, причалы и гавани Невской губы. Зенитки на Лисьем Носу не успевали остыть между очередными налетами «юнкерсов».

А дни, как назло, стояли ясные, солнечные. Даль мерцала искристой изморозью. Горизонт ледяного моря, покрытого снегом, казался матовым. По утрам от лесов ложились на кромку залива синие тени.

В один из таких дней с плацдарма пробивался к Лисьему Носу караван судов. Их каюты и кубрики были забиты ранеными. Караван вышел с вечера, но за ночь преодолел лишь половину пути. Утро застало его на белой равнине залива. Маленький ледокольчик вгрызался в лед, едва продвигаясь. За ним, почти без движения, тянулись транспорты. Суда работали на плохом угле — густой дым клубился над караваном. Этот дым, наверное, виден был от самого Гельсингфорса.

Над судами нависла смертельная опасность: они представляли собой великолепные мишени для гитлеровских артиллеристов. Насторожился Кронштадт, готовый обрушиться шквалом огня на каждую орудийную вспышку вражьего берега. На Лисьем Носу комендоры не отходили от пушек. Снаряды были досланы в каналы стволов..

Посовещавшись, с командирами, Иволгин принял дерзкое решение: вывезти раненых с кораблей на автомашинах. Пока водители готовили машины и разведывали трассу на льду, матросы ушли на залив прикрывать караван дымами.

Колька, Лемех и Рябошапко направились к самым далеким шашкам. Теперь суда находились от них совсем близко: в нескольких кабельтовых. Гудел от ударов, пружинился, взламывался с грохотом неподатливый лед. Было слышно, как внутри кораблей стучали заслонки котельных топок. Льдины, доведенные винтами до бешенства, с разгона выскальзывали из воды, переворачивались, дыбились, бросались в ярости на суда, ощеряя старую желтизну зубов. Из черной воды между судами невесомо дымился морозный пар.