Странствия Франца Штернбальда - Людвиг Тик

Она описала нужный дом, и Франц что есть мочи поспешил туда. Он вошел в убогую каморку…

29* — О милый мой друг, — вскричал он, — как могло произойти, что мы с вами не встретились прежде? Теперь же меня привело к вам самое удивительное обстоятельство, самое прекрасное повеление. Я бы давно посетил вас, если бы только мог подумать, что вы уже вернулись в Антверпен.

Молодой кузнец тоже сразу узнал живописца, а когда Франц заговорил о Саре, и кузнец услыхал, с какой нежной вестью он послан ею к нему, он в слезах спрятал лицо в подушки.

— О художник, — воскликнул он, — вы не поверите, сколько я вынес с тех пор, как говорил с вами. Но на вас я в обиде, ибо в сущности вы виноваты во всем: не иначе как в ту нашу встречу яд пролился с вашего языка через мои уши, заполнил меня всего, так что с тех пор все чувства во мне сдвинулись и переворотились, и от этого я стал другим человеком. Повидав вашего Дюрера…

30* …дальше так не могло продолжаться. Здесь живет старик Массейс, художник, который тоже был когда-то кузнецом. Вот и я не хотел больше работать, — ведь каждый удар по наковальне отдавался у меня в сердце и в мозгу, потому что я опасался, не делается ли от него все более грубой и неуклюжей моя рука, так что мне еще труднее будет рисовать. Я отшвыривал молот прочь от себя, словно злейшего врага. Меня посещали образы, они мелькали, взмывали ввысь и опускались; мысленно я хотел нарисовать все, я мечтал об огромных залах, где каждая стена была увешана картинами, написанными мною. Но то, что я полубезумцем бродил среди людей, было еще не самое страшное. Тогда все это било по мне, словно молотом по холодному железу, а теперь меня словно раскалило, и все мое старое существо было выжжено и выбито, точно искрами разлеталось из груди и сердца при каждом ударе. О живописец, сколько пришлось мне выстрадать!

Видите ли, друг мой, у меня и прежде был острый, верный глаз на людей, на женщин и девушек, но после того как я поупражнялся, после того как прекрасные линии захватили мою душу, после того как я понял, что прелесть уст и губ может подчас быть подобна божьему раю, а сиянье глаз — небосводу, тогда я погиб, ибо как раз в то самое время, когда это чувство, я бы сказал, подобно горячке, овладело мною, я увидел ее, Сару, — в погожий летний день она стояла в дверях. Я видел ее и раньше и всегда думал: «Красивая богатая девушка!», однако она оставалась для меня чужой, она не имела ко мне отношения; но в ту минуту, о живописец, — впрочем, вы не поймете меня, даже если я захочу это объяснить, — в то мгновение, когда я мимоходом взглянул на нее и поздоровался, как обычно, а она ответила на мое приветствие, нечто пролетело из ее глаз в мои глаза, в мою душу: страх, услада, целое небо, так что собственное «я» стало мне тесным, и как будто тысячи тысяч весенних деревьев и цветочных клумб выросли у меня внутри, и набухли и лопнули почки, и все расцвело роскошными многообразными красками, и бесчисленные цветочные лепестки частым дождем пролились на мое сердце, и от всего этого аромата, красок и блеска душа моя впала в сладкое бессилие и оцепенение. И теперь образ Сары запечатлелся в моем сердце, он ширился и рос, и все поднимался ввысь, ее золотистые волосы рассыпались, и я запутался в них в своем горячечном бреду, и она была больше, чем небо, больше, чем деревья и цветы. Я не мог рисовать ничего другого, только она и наполняла мою кровь и лишь она выходила у меня из-под пальцев, и когда я видел, как неловко представила ее моя грубая рука ремесленника, я швырял лист о стену, потом поднимал его с пола и сцеловывал с него ее черты. Не правда ли, живописец, человек может стать совершенным безумцем, когда созреет для этого?

Удивительно! Я знал, что и с нею нечто происходит, недаром ведь голубой луч навеки протянулся из ее души в мою, и она должна была ощущать, как много от собственного сердца переливала она в меня. Так я чувствовал, и так оно было на самом деле. Я снова прошел мимо: она стояла, как бы окруженная сияньем, и меня потянуло стать подле нее в этом багрянце. Мы поговорили, между нами было согласие. Меня нисколько не удивило то, что она мне сказала: я оробел от блаженства, узнав, что она меня так любит, но мне показалось это столь же естественно, как если бы я сам сказал это. Видите, странствующий художник, я говорю как бы в горячке, разумные люди вроде вас не могут этого понять.

У ее отца были дела в Лейдене и он уехал; теперь я видел ее чаще: мы тайком ходили вместе гулять. Вечерами, когда я не мог с ней встречаться, я рисовал ее или стоял напротив ее дома, пока не наступала ночь. Мы и оглянуться не успели, как воротился отец. Теперь пришел конец нашим свиданиям; мне оставалось лишь иногда кланяться ей мимоходом. Словно завеса упала с моих глаз, мое сердце готово было разорваться. Я снова увидел пропасть, разделявшую нас, увидел, как должен презирать меня ее богатый отец, в глазах которого я — ничто. Вдобавок я еще услыхал, что Сару скоро выдадут замуж — ах! Это наверняка так и будет. Что мне делать? Ремесло мое опостылело мне, все, на что раньше я с радостью надеялся — стать мастером и при случае выполнить какую-нибудь искусную работу: фонтан, решетку или что-либо в этом роде — представляется мне теперь жалким. Я уже вышел из возраста, когда учатся искусству художника, Сару мне видеть нельзя, надеяться не на что, и вот я гибну. От всего этого вместе взятого я стал так слаб и болен, что надеюсь вскорости покинуть этот свет. И почему только человеку даны такие особенные чувства? Но в одном могу вас заверить: того, кто на ней женится, я убью; а если сам я умру раньше, отчаянье вызовет мой призрак из могилы, чтобы навредить злодею. Это меня немного утешает. О живописец, помогите мне обрести рассудок или Сару — или сделайте так, чтобы рассудок и жизнь совсем покинули меня.

Франц грустно сказал:

— О нет, вы не должны умирать; поверьте мне, у вас довольно времени…

31* …он немного успокоился.

— Ну что ж, — сказал он наконец, — вы обещали мне, что не возьмете ее в жены, да это и не пошло бы вам во благо. О друг мой, если бы я мог вообразить себе все это, когда мы с вами завтракали в кустах, ей-ей, вам бы не удалось уйти от меня целым и невредимым. Дайте мне еще раз вашу руку и подтвердите, что не женитесь на ней.

Франц протянул ему руку, и кузнец сжал ее с такой силой, что у живописца вырвался крик боли. Он тотчас поспешил к Вансену…

32* …радость, искренне растрогавшую Франца. Потом он воскликнул:

— Вот как оно получилось? Вот как? Значит, есть в мире добро — не хуже печали в моей душе! Но за эту печаль мы — господь бог и я — отплатим широкоплечему верзиле, моему тестю. Клянусь вам, живописец, что как только научусь хорошенько обходиться с красками, я представлю его как живого — с горошиной на носу, он будет изображен считающим деньги: испытующий взгляд направлен на монету, а левую руку он на всякий случай положил на кучку денег; изображу все, чем он занимается у себя в конторе. И саму эту контору изображу целиком и его приказчика с острым горбом и противным узким лицом, которое можно протащить сквозь игольное ушко. И красно-желтая шляпа с плюмажем, которую носит купец, найдет свое место на картине. Да простит мне господь бог злые мысли, но как часто, когда я встречал его на улице и до глубины сердца ощущал его высокомерие, черт подзуживал меня сорвать с него шляпу и стукнуть как следует молотом по голове. Но нет, теперь я напишу его, во весь рост и со всеми его атрибутами, теперь он мой тесть, и я выкажу ему любовь и уважение. Пойдемте, милый Франц, не думайте, что я такой злой, я просто слишком счастлив, а глупые мысли бывают ведь и у самых хороших людей. Наверное, и у вас тоже. Пойдемте же!

Потом они отправились…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

КНИГА ПЕРВАЯ

1* …свое мирное селение. Он вспоминал свое детское удивление, когда с холмов и лесистых пригорков он увидел пенящиеся потоки, в блеске первого тепла уносившие талый снег, вбирал в себя удивительный аромат освобожденной от снега земли, аромат, подобный дыханию самой жизни, улыбку побегов, которые выступали на строгом коричневом фойе и обещали лето и его плоды; вспоминал, как после многодневного странствия вся эта сказка наконец завершилась чудом большого города, сверкавшего в пламени заката, и благородным ликом Дюрера в свете свечи. Они шли по прекрасной местности…

2* …в своей смутной отдаленности. Между двумя этими крайностями я искал нечто неземное и мне удалось создать фигуру, которая волшебным взором смотрела на меня с полотна. Возможно, так и должно быть в искусстве — оно должно делать зримым неземное, невидимое! И — странная мысль! — быть может я смогу писать, опираясь на свое воображение, лишь до тех пор, пока не найду ее? А когда она будет рядом, талант мой угаснет, ибо моему духу больше нечего будет искать?