Странствия Франца Штернбальда - Людвиг Тик

Вансен хмыкнул, Штернбальд с улыбкой кивнул рассказчику, а тот, нимало не смущаясь, продолжал:

— Но очень скоро ему стало не до шуток. Непостижимая тоска по далекой, никогда не виденной им даме охватила и пронзила грудь поэта; как ручьи впадают в реки, а реки — в море, так и все силы души его стремились навстречу Единственной, Незнаемой. Он не мог больше усидеть на месте, какая-то сила гнала его в дальний путь. Друзья просили его, князь-покровитель заклинал остаться — тщетно! Если они не хотят его смерти, отвечал он, пусть разрешат ему поступать, как ему угодно. Он взошел на корабль. Ему казалось, что ветер гонит корабль недостаточно быстро, ему хотелось наполнить паруса песнями своей страстной тоски и окрылить судно своими мыслями, чтобы оно мчалось с тою же скоростью, что и они. Он пел бесконечно прекрасные песни о своей возлюбленной и восхвалял ее красоту, сравнивая ее со всем, что есть прелестного и восхитительного в небе и на земле, в воздухе и в море, и превознося надо всем. Но сердце его не выдержало; он слег тяжело больной, когда матросы уже различали с мачты вдали — очень, очень далеко — туманную полоску желанного берега. Он собрался с силами и встал, глаза его напряженно всматривались, душой он был уже на берегу. Корабль вошел в гавань, чужеземный народ устремился к нему, желая узнать новости из христианского мира. Сама принцесса прогуливалась невдалеке в тени пальм. Ей принесли весть об умирающем и она поспешила на корабль. Поэт сидел, опершись о плечо друга, и тут ему воочию явились блестящие глаза, нежные щеки, свежие губы, пышная грудь — все то, что он так часто воспевал в своих стихах. «О, как я счастлив, — воскликнул он, — что перед тем, как закрыться навеки, мои глаза увидели во плоти то, что представлялось моему мысленному взору, и что действительность превзошла плод моего воображения. Именно так будет с нами, когда все прекрасное сбросит завесу и предстанет перед нашим освобожденным от телесной оболочки взором». Друг в слезах поведал ей, кто этот человек, который в молитвенном поклонении бросился к ее ногам, она знала его имя, и не один крылатый звук его песни уже перелетел через море и достиг ее ушей; она склонилась к нему и подняла его, он оказался в ее объятьях, сладчайшая улыбка играла на его бледном лице в память о его блаженстве — ибо он был уже мертв. «Теперь никто больше не любит меня, так любить никто на земле неспособен», — вздохнула принцесса, она поцеловала — в первый и в последний раз — немые уста, с которых некогда слетало так много прекрасных песен, и приняла монашеский обет.

— И ты веришь хоть одному слову из этой старой сказки? — вскипел Леопольд. — Ничего такого не может быть, это противоречит природе, это всего лишь лживая побасенка, сочиненная праздным лентяем.

— В самую точку, — сказал Вансен. — Ничего подобного никогда не было.

— Просто непостижимо, — заметил Петерс, — как только может ум человеческий додуматься до подобной глупости; но еще более удивительно, что другой сумасброд находит в этом безумном бреде утешение.

— А не все ли равно, было ли это на самом деле или придумано? — возразил немного взволнованный Штернбальд. — Да и кто сочинил все это? Не кто иной как сама любовь, а ведь любовь удивительнее и чудеснее всего, что могут рассказать о ней все стихи и песни вместе взятые.

— Если вы в вашей живописи так же увлекаетесь неестественным, — сказал Вансен, — откуда же вы черпаете свои краски и фигуры, мой юный друг?

— После этого рассказа, — снова заговорил Флорестан, — Фердинанд от души заключил друга своего в объятья. «Отпусти меня»…

21* …пустой и пресной. Ибо из красок, из красоты, как из лопнувшей весенней почки, снова прорастало томление и обволакивало его благоуханными цветущими ветвями. Спасения не было, он снова должен был верить в нее, желать ее и искать. «Куда»…

22* …Она поведала, что тот самый молодой рыцарь, от которого сегодня спас ее Фердинанд и который живет по соседству, заказал ее портрет; она сирота, воспитали ее бедные люди, но она решилась бежать из этих мест, вынуждаемая к этому любовью рыцаря, ибо его страсть, его хвалы ее красоте не вызывают в ней ничего, кроме глубочайшей досады. Поэтому, сказала она в заключение, я решила совершить паломничество…

23* …Отшельник внимательно поглядел на нее.

— Откуда, прекрасное дитя, у вас эти серьги в искусно сделанной оправе? — спросил он после некоторого колебания.

Леонора ответила:

— Мои приемные родители еще в детстве вдели их мне в уши и заклинали меня хранить их, как талисман, ибо это память об одном чрезвычайно достойном человеке.

— Ты — моя дочь…

24* …— Но что толку печалиться?

Они сидели под деревом, и теперь Рудольф встал.

— Прощай, — быстро проговорил он, — сейчас слишком холодно, чтобы сидеть; мне еще далеко идти, девушка будет меня ждать, я уговорился с ней на пути в Англию. Встретимся в Антверпене.

Он поспешил прочь, а Франц продолжал свой путь к городу, но поскольку дни уже стали короткие, ему пришлось заночевать в селении, не доходя Антверпена{67}.

25* Глава седьмая

Тем временем Рудольф приехал в Антверпен, и так как зима уже близилась к концу, они решили вскоре покинуть город. Франц был занят тем, что заканчивал несколько заказанных ему картин и в том числе портрет дочери Вансена, которая хоть и оправилась от болезни, но выглядела такой же недовольной и невеселой, какой была уже долгое время.

Когда в следующий раз у Вансена собрались гости, не успел Франц войти в дом, как хозяин отозвал его в сторонку и сказал:

— Когда все будут расходиться, задержитесь, мне надо потолковать с вами о чем-то важном.

Все вошли в залу и снова завели речь об искусстве, и старик, недавно бывший столь суровым, сегодня охотно прислушивался к суждениям других. Один почтенный человек, тоже собиратель картин, сказал:

— Я думал о вашем недавнем споре, он даже привел меня в умиление, и у меня в руках письмо, вернее, рассказ одного моего друга из дальних краев, этот рассказ я сегодня прочитаю вам, ибо в нем по преимуществу идет речь о том же, что было и предметом того недавнего разговора, а именно — как тяжело бывает подчас художнику навсегда расстаться с любимым творением, плодом своего усердного труда. Мой друг тоже восторженный поклонник искусства, у него большое собрание картин, и он потому послал мне этот рассказ, что мы часто, и уже много лет, обмениваемся мнениями о подобных предметах, впрочем, я не берусь судить, в какой мере рассказ соответствует истине, как знать, быть может в нем есть доля вымысла, прибавленная для того, чтобы яснее осветить главную мысль.

Старик и все остальные просили его поскорее начать, в особенности любопытно было Штернбальду, и вот тот почтенный человек достал несколько исписанных листков и прочел{68}:

Я привычным путем направлялся в лес, заранее радуясь, что теперь уж картина, изображающая святое семейство, должно быть, закончена. Меня сердило, что живописец так долго медлил, что он все еще не уступал моим настойчивым просьбам поскорее закончить картину. Люди, попадавшиеся мне навстречу, отрывочные разговоры, которые я слышал по дороге, — ничто не интересовало меня, ибо не относилось к моей картине; весь внешний мир был для меня теперь всего лишь привеском к искусству, в лучшем случае пояснением этого любимого моего занятия. Мимо меня прошло несколько старых бедняков, но среди них не было никого, кто мог бы послужить моделью для Иосифа, ни одна девушка не напоминала лицом девы Марии, две старухи посмотрели на меня, словно не осмеливались попросить милостыню, но лишь много позднее мне пришло на ум, что я мог бы принести им радость мелкой монетой.

Был ясный день, но солнце почти не проникало в сумрак леса, лишь кое-где проглядывала светлая лазурь. Я думал: «О, сколь счастлив этот художник, который здесь, в одиночестве, среди прекрасных скал, среди могучих деревьев ожидает своего вдохновения, который далек от мелочных человеческих занятий, который живет лишь ради своего искусства, только его видит глазами и душой. Он — счастливейший среди смертных, ибо те восторги, которые посещают нас лишь на мгновения, в его маленьком домике живут постоянно, божества сидят с ним рядом, таинственные предчувствия, нежные воспоминания незримо витают вокруг него, волшебные силы движут его рукой, создающей чудесное творение, которое еще раньше являлось ему в мечтах, а теперь приветливо выступает из тени, незримо удерживающей его».

Размышляя таким образом, я достиг жилища, расположенного в отдалении, среди леса. Дом стоял на широкой открытой поляне, позади него поднимались высокие скалы, на которых шелестели ели, а наверху шевелился под ветром кудрявый кустарник.

Я постучал в дверь хижины. Там были двое детей художника, сам же он пошел в город за покупками. Я сел, картина стояла на мольберте, она была закончена. Она превзошла все ожидания, мои глаза не могли оторваться от прекрасных фигур; дети играли вокруг меня, но я не обращал на них внимания; потом они рассказали мне о своей недавно умершей матери, они показали на мадонну, которая, по их словам, была так похожа на нее, что они как будто видели ее живую. «Какой прекрасный поворот головы! — воскликнул я. — Какой продуманный, какой необычный! Ничего лишнего и вместе с тем какая великолепная полнота!»