Странствия Франца Штернбальда - Людвиг Тик

— Как расцвели ваши цветы после вчерашнего дождя, мой милый Штернбальд, — сказала мать девушки, — у вас воистину легкая рука, ни одно семя, брошенное вами, не пропало, благословение господне помогло каждому взойти.

Мария встала и заключила мать в объятья: ведь они сегодня еще не виделись.

— Да, — продолжала почтенная матрона, — я полагаю достойными любви и доверия тех людей, которым удаются деяния их рук, это особый дар небес, наиболее же наглядно свидетельствуют об этом зеленые травы и пестрые цветы: кому благоволит господь, в чьем сердце живут смирение и любовь, тому и они с готовностью приносят зеленый цвет надежды и блистающее багряное буйство красок. Я видела, как под руками людей, злых и необузданных душою, все растения увядали, как будто сама природа замирала в страхе перед ними, да они и сами терпеть не могли зелени и красоты вокруг себя, они непременно должны были разрушить все милое и прелестное; они не могли научиться музыке, даже когда хотели; если у них под окном росло ласковое дерево, они просто не в силах были не срубить его, и особенно противны были им фруктовые деревья, хотя одичавшие они еще кое-как могли вынести. И еще от таких людей шарахаются невинные дети и животные — они, эти люди, ненавидят все, что живет в кротости. Если бы не они, в мире не было бы войн и зла, они словно полыхающий огонь или леденящий мороз, им дано лишь губить и разрушать — этим людям, к которым вы, милый Штернбальд, не принадлежите.

Сказав все это, мать удалилась вместе со своею дочерью, и Штернбальд остался в саду один. В раздумье он бродил по саду и только сейчас постигал всю полноту своего счастья, теплый воздух окружал его, подобно дружественной стихии, каждый цветок был мил его сердцу, которое ширилось у него в груди, чтобы вместить обращенный к нему ласковый привет всей природы и ответить на него.

— Я вернулся в детство! — воскликнул он, — я снова владею всем тем, что было когда-то моим, и больше уж этого не потеряю. В детстве мы ближе к вечному и ко всему невидимому, тогда мы еще не сознаем разницы между преходящим и непреходящим, все окружающее — в согласии с нами, во всем мы находим самих себя и ощущаем магическую связь между тем, что рядом, и всем мирозданием. Но время идет, наш рассудок развивается, и всё вокруг исчезает, и остается лишь наше одинокое «я» в опустевшем мире, вера и дружественные образы покидают нас. Но сейчас я чувствую, как родники жизни вновь журчат вокруг, сомнения больше не терзают меня, и радостное «сегодня» лукаво играет кругом. О вы, очаровательные цветы, которые сам же я посадил и выходил, теперь я понимаю, как много вы значите для меня; о ты, шелест ветра в листве, вы, деревья и голубые вершины гор, ты, далекое детство, все знакомое и незнакомое, я был отнят у вас, но теперь снова навеки возвращен. Весь мир в сладострастном трепете и движении, тоны сливаются в благозвучии, и что бы ни творилось в многоцветье растений, среди невинных людей, в реках и морях — все представляется мне ребяческой игрой, и солнце и звезды понимают мое сердце и мои желания.

Он покинул сад и стал бродить среди развалин давно ушедшего мира, окружавших город, потом направился в близлежащий лес, и там ему повстречался Камилло. Вскоре между ними завязался разговор об искусстве, и сегодня старик был особенно словоохотлив, так что Франц получил от него кое-какие сведения о художниках, которых Камилло знавал в юности, и об их творениях. Например, он рассказал ему о Пьетро Перуджино и Джорджоне{62}, благородство которого превозносил до небес, а также о Леонардо да Винчи, блистательном муже из Тосканы.

— Не иначе как милость господня избирает ту или другую местность для того, чтобы там проявиться с особенной очевидностью, — говорил он, — так проявилась она во Флоренции, излив на этот город щедрые потоки истинно творческого духа и любви к прекрасному. Подобно тому, как на земле перемежаются плодородие и скудость, богатство и нужда, то же самое происходит и в области невидимого, более того, одно рождает другое и, в свою очередь, порождается им, так что просветленный глаз должен бы, точно в зеркале, видеть в кустах и деревьях отражение людей, живущих в тех местах, а в людях провидеть и постигать силы природы, ибо ничто не может вырваться из великой взаимосвязи и жить само по себе, отдельно, отстраненно от других.

— Мысль, которую вы высказали, удивительна, — молвил Франц.

— А между тем она должна быть не чужда художнику, если он верит в свое искусство, — возразил Камилло, — ибо все зарождается, дает ростки и расцветает, повинуясь одному и тому же вечному закону, корни всего временного — в вечности, и вечность расцветает во времени в обличье искусства, и потому-то и называют искусство божественным, что исходит оно от бога и что бог является его средоточием. Вы думаете, что это краски, которыми написана картина, или рисунок делают ее бессмертной несмотря на все разрушения?

Они расстались, ибо Камилло хотел посидеть в какой-нибудь беседке, а Штернбальд возвращался в город. Медленно идя в прохладной тени дерев, он не мог удержаться и произнес вслух:

— О любовь! Кто может понять это слово? Ты открываешь нам вечность, ты — ключ от бездны, через тебя находим мы самих себя и бога, если ты пробуждаешься в сердце, это значит, что пришла вечная весна, или, вернее, что мы ее почувствовали, потому что на самом деле она пребывает в мире вечно.

Вечером он снова был у Марии и ее матери, там собралась веселая компания, состоявшая из нескольких супружеских пар с детьми. Дети окружили Штернбальда, втянув его в свои шалости и игры, а старшие по очереди рассказывали истории о прошлых временах. Зрелище весело танцующих и скачущих детей было восхитительно, и Штернбальд любовался им, словно охваченный молитвенным преклонением; собственное детство во всем многообразии сценок и происшествий вернулось и его память, и ему доставляло живительное наслаждение озирать свой жизненный путь от самого начала до настоящей минуты, когда его возлюбленная — прекраснейшая цель его бытия — была рядом и во плоти. До глубины души пронизывало его все прекрасное, и он чувствовал себя в гармоническом согласии с самим собой и миром, — в каждой его мысли переливались радость и счастье, везде виделись ему яркие краски. Мать Марии — ее звали Антония — подсела к нему и, пока дети продолжали свои игры, стала рассказывать, как она еще в юности вместе с родителями покинула свою родную Германию, как часто гложет ее тайная тоска по тем местам, которые видела она лишь в детстве, она считает Германию родиной всего удивительного и необычного и часто в глубине души страшится вновь узреть те леса и поля, куда знакомые голоса призывают ее.

— А я и не знал, что вы немка, — сказал Штернбальд.

— Да, я оттуда родом, — сказала мать Марии, — и я просто передать вам не могу, насколько чужой чувствую я себя здесь; все здесь, конечно, очень красиво, и все же это не родные нивы, и люди здешние не такие честные, преданные, они не созданы для мирной семейной жизни, им недостает некоего тихого спокойствия, которое я ценю превыше всего на свете. И только удивительная игра судеб, увы, забросила меня сюда, но об этом я расскажу вам как-нибудь в другой раз.

Беседа их была прервана детьми, которые подбежали к ним и забросали вопросами и просьбами поиграть с ними. Каких только игр они не затевали, и больше всего осаждали Марию, которая лучше всех умела заниматься с детьми и которую они все любили. Один мальчик — тот, у которого личико было самое смышленое, попросил Марию вновь рассказать им удивительную историю, которую они уже не раз слышали, но с каждым разом она нравится им все больше. Игры тут же прекратились, и все дети расположились на земле, приготовившись внимательно слушать, они усадили рядом и придерживали собачонок, как будто и те должны были внимательно слушать, и Мария, вопросительно а с сомнением поглядев на Франца, начала.

Жил-был старый крестьянин, вместе с женой они вели смиренную и богобоязненную жизнь в тихом уединенном селении. У них был только один ребенок, маленькая девочка, которую они воспитывали в духе кротости и благочестия, и ей как раз сравнялось шесть лет.

Письмо молодого немецкого художника другу из Рима в Нюрнберг{63}

Дорогой мой друг и собрат!

Знаю, что слишком давно уже не писал тебе, хотя часто думал о тебе с нежной любовью; ибо бывают в нашей жизни времена, когда мысли наши летят на крыльях, а все внешнее происходит слишком медленно, когда душа истощает себя в представлениях фантазии, и именно оттого мы обречены на бездействие. Такую пору пережил я, и теперь, когда я внутренне снова несколько успокоился, немедля берусь за перо, чтобы рассказать тебе, мой любимый Себастьян, дражайший друг моей юности, что я перечувствовал и что произошло со мной.