Странствия Франца Штернбальда - Людвиг Тик

Должен ли я, изливаясь в бессвязных восторгах, подробно описать тебе, какова обетованная земля Италия? Здесь все слова будут тщетны, ибо как смогу я, не умея пользоваться языком, достойно изобразить тебе небо, широкие райские просторы, над которыми, играя, пролетает освежающий ветерок? Я ведь и в собственном своем ремесле едва нахожу краски и линии, могущие передать на полотне то, что вижу и чем захвачена моя душа.

Но как ни изумительно здесь все на небе и на земле, их все-таки легче представить себе с чужих слов, чем то, что скажу тебе об искусстве. Вы там, в Германии, прилежно пишете свои произведения, ты, милый Себастьян, и наш дражайший учитель Альбрехт Дюрер; но если бы вы внезапно перенеслись сюда, то, право же, вы были бы подобны двум умершим, которые никак не могут прийти в себя, очутившись на небе. Мысленно вижу нашего искусного мастера Альбрехта, который сидит на своем табурете и с детским трогательным усердием что-то вырезает из кусочка дерева, то и дело останавливаясь, чтобы поразмыслить над идеей и ее выполнением, и разглядывая начатую работу; вижу просторную горницу с деревянными стенами и тебя, с неутомимым прилежанием трудящегося над копией, вижу, как входят и выходят младшие ученики, а старый мастер время от времени роняет то мудрое, то шутливое словцо; вижу нашу хозяйку и велеречивого Виллибальда Пиркхаймера, который рассматривает картины и рисунки и заводит оживленный спор с Альбрехтом. И когда я представляю себе все это, то не могу понять, как я попал сюда, и мне делается чудно, как подумаю, до чего здесь все по-другому.

Помнишь ли ты еще то время, когда нас только отдали в учение к нашему мастеру и мы даже не знали, что из красок, которые мы растираем, выйдет человеческое лицо или дерево? С каким удивлением смотрели мы потом на мастера Альбрехта, который так хорошо умел находить всему этому применение и без тени сомнения творил свои величайшие вещи. Часто, выходя из мастерской, чтобы купить хлеба или вина, я бы как во сне и порой, глядя на других, не причастных к искусству людей, спрашивал себя, уж не волшебник ли он, что по его воле неживое подчиняется ему и становится как бы живым.

Но что сказал бы или почувствовал я, если бы моим детским глазам предстали просветленные лики с картин Рафаэля? Если бы дано мне было их понять, то я наверняка упал бы на колени и вся моя юная душа изошла бы в благоговении, слезах и восторге; ибо у нашего великого Дюрера можно еще увидеть земное, понять, какими путями искусный и умелый человек пришел к этим лицам и к этим идеям; а если пристально вперить глаза в картину, то мы даже как бы можем согнать с нее раскрашенные фигуры и открыть под ними обыкновенную голую доску, — но у этого мастера, мой дорогой, все сделано так удивительно, что ты совершенно забываешь про краски и искусство живописи и только испытываешь сердечное смирение перед небесными и в то же время такими задушевно человечными образами, и любишь их горячей любовью, и отдаешь им свою душу и сердце. Не думай, что это юношеское преувеличение; ты не можешь себе этого представить и понять, пока сам не приедешь и не увидишь.

Благодаря искусству, милый Себастьян, жить на этой земле — блаженство; только теперь я узнал, что в нашем сердце живет невидимое существо, которое со всей силой притягивают к себе великие творения искусства. А если признаться тебе во всем до конца, дорогой друг юности (а я должен это сделать, ибо меня принуждает непреоборимая сила), так я люблю одну девушку, она превыше всего дорога моему сердцу, и я, в свою очередь, любим ею. Оттого мой дух парит в непрерывном весеннем сиянии, и в иные часы восторга я сказал бы, что вся вселенная и солнце, и небеса заняли свой блеск у меня, если бы только выражать свою радость таким образом не было чересчур дерзновенно. С глубоким волнением ищу я черты этой девушки в лучших картинах и всегда нахожу их у моих любимых мастеров. Мы помолвлены, и через несколько дней состоится наша свадьба; ты понимаешь, что у меня нет желания возвращаться в Германию, но я надеюсь скоро обнять тебя здесь, в Риме.

Я не могу описать тебе, сколь озабочена была Мария спасением моей души, узнав, что я исповедую новую веру. Она часто молила меня вернуться к старой, истинной вере, и ее исполненные любви речи приводили в смятение мой ум и все, что я принимал за свои верования. О том, что я напишу тебе дальше, не говори нашему обожаемому мастеру Дюреру, ибо это причинит боль его сердцу, а пользы от этого не будет ни мне, ни ему.

Недавно я пошел в Капеллу, ибо был большой праздник, и там должна была исполняться прекрасная латинская музыка, а может быть, и для того только, чтобы среди молящихся встретиться со своей возлюбленной и очистить свою душу зрелищем ее небесного благочестия. Великолепный храм, огромная толпа народу, которая все прибывала и все теснее окружала меня, блестящие приготовления — все это настроило меня на удивительную сосредоточенность. На душе у меня было очень торжественно, и хотя я, как это обычно бывает в такой сутолоке, не мог ни о чем думать ясно и отчетливо, я был странным образом взбудоражен, как будто и во мне самом должно было произойти что-что особенное. Вдруг стало тише, и над нами медленными, полными, протяжными аккордами зазвучала всемогущая музыка, как будто невидимый ветер повеял над нашими головами; она текла все более мощными волнами, как море, и звуки словно вытягивали всю мою душу из тела. Мое сердце билось, и я чувствовал страстную тоску по чему-то великому и возвышенному. Звучное латинское пение, которое вздымалось и опускалось на волнах музыки, как корабль, плывущий по морю, все выше возносило мой дух. И когда музыка таким образом проникла во все мое существо и пробежала по жилам, тогда я поднял глаза, до сих пор обращенные внутрь себя, и огляделся кругом, весь храм ожил перед моими глазами, завороженными музыкой. В это мгновение она стихла, священник стал перед алтарем, вдохновенным жестом поднял святые дары и показал их всему народу — и весь народ преклонил колени, и трубы и я сам не знаю какие мощные инструменты затрубили и загремели, и возвышенное благоговение пронизало меня до мозга костей. Все вокруг меня пали ниц, и тайная удивительная сила непреодолимо потянула и меня вниз, так что и при напряжении всех сил моих я все равно не смог бы устоять на ногах. И когда я, склонив голову, опустился на колени, а сердце в груди у меня готово было выскочить, неведомая сила снова подняла мой взор; я огляделся вокруг, и мне отчетливо показалось, как будто все эти католики, мужчины и женщины, распростертые на коленях, кто с обращенным в себя взглядом, кто с глазами, устремленными в небеса, истово крестившиеся и бившие себя в грудь, и в молитве шевелившие устами, — как будто все они молили отца небесного о спасении моей души, как будто все эти сотни вокруг меня молились за заблудшую душу, находящуюся среди них, и своей безмолвной молитвой с непреодолимой силой влекли меня в свою веру. Потом я посмотрел на Марию, наши взгляды встретились, и я увидел, как на ее большие голубые глаза навернулись священные слезы. Я сам не знал, что со мной, я не мог выдержать ее взора, я отвернулся, мой взгляд упал на алтарь, и Спаситель с креста посмотрел на меня с невыразимой скорбью, и могучие колонны храма поднимались перед моими глазами, как апостолы и святые и, исполненные величия, смотрели на меня своими капителями, и бесконечный купол храма склонялся надо мной как небосвод, благословляя мое благочестивое решение.

После того как торжество было, окончено, я не мог покинуть храм; я бросился на землю в уголке и плакал, а потом с сокрушенным сердцем обошел всех святых, все образа, и мне казалось, что только теперь я могу по-настоящему созерцать их и поклоняться им.

Я не мог противостоять этой внутренней силе, дорогой Себастьян, я перешел в ту веру, и на сердце у меня легко и радостно. Меня привела к этому всемогущая сила искусства, и я могу сказать, что только теперь я по-настоящему понимаю искусство. Если ты можешь назвать то, что так преобразило меня, что заговорило с моей душой ангельскими голосами, то дай ему имя и объясни мне меня самого; я же всего лишь последовал своему внутреннему голосу, зову своей крови, каждая капля которой, как мне кажется, стала теперь чище.

Ах, разве я и раньше не верил в священные истории и в чудеса, которые кажутся нам непостижимыми? Можно ли по-настоящему понять возвышенную картину и созерцать ее со священным благоговением, если в эту минуту не верить в то, что она изображает? На меня же эта божественная поэзия действует дольше.

Хочу надеяться, что твое сердце не отвернется от моего, Себастьян, это невозможно; будем же молиться одному и тому же богу, дабы он и впредь все более просветлял наш дух и изливал на нас истинное благочестие; не правда ли, друг моей юности, все остальное не должно и не может нас разлучить?