Новый Мир ( № 5 2009) - Новый Мир Новый Мир

Как поэт, аккумулирующий все подспудные связи и не столько констатирующий сходство, сколько сочинявший его, Ласкин, продолжая мысль и намерения Мандельштама, заинтересовался его провидческим вниманием к внезапно скончавшейся на чужбине певице. Поэт словно знал, что этот образ еще явится ему преломленным и понадобится и в «Египетской марке», и в стихотворениях, посвященных погибшей в 32-м году бывшей подруге. Вослед Мандельштаму Ласкин побывал на могиле Бозио и описал нам ее двойное надгробие: «…фигур на саркофаге работы скульптора П. Коста не одна, а две.

У Бозио губы поджаты, а взгляд как бы отсутствующий. Зато скорбящая видит и чувствует все. Она прижалась к подруге, обвила рукой ее шею, положила голову ей на плечо.

Словом, одна устремлена в запредельное, а для другой нет ничего, кроме этого горя.

Плакальщица явно напоминает знакомую Мандельштама. Можно подумать, что это Лютик убивается по Бозио, по идее своей жизни, которую она не смогла опровергнуть».

Очень может быть, что так показалось поэту и что неотступный интерес к италь­янской певице имел интимный характер. Ласкин показывает, как «чужое» трансформируется в «свое», какие поэт для этого не пожалел усилия, как штудировал в библиотеке на Подьяческой театральные материалы: М. К. «История оперы в ее лучших образцах» (1874), и барона Б. А. Фитингофа-Шеля «Мировые знаменитости», и

Б. Л. Модзалевского в пятом номере журнальчика «Бирюч». Поскольку Мандельштам весь свой 23-строчный текст, касающийся Бозио в «Египетской марке», взял в кавычки, как бы наводя на мысль о цитате, Ласкин приводит отрывки из этих питавших его текст источников. И учитель певицы профессор Каттанео упомянут поэтом, и «Травиата», которую пела перед смертью Бозио, и демидовский дом, где она умирала. А вот пожар, откуда пожар? («За несколько минут до начала агонии по Невскому прогремел пожарный обоз. <...> Битюги с бочками, линейками и лест­ницами отгрохали, и полымя факелов лизнуло зеркала».) На этот вопрос, который задал себе наш автор, он ответил так, что от внимательного читателя не скроется: на какое-то время он совершенно слился с изучаемым объектом, да и поэтика его словно сошла со страниц «Египетской марки». Глава называется «Смерть Бозио», будьте внимательны. Историк литературы сделал бы из этого пожара статью.

Когда-то в юности «Египетская марка» представлялась мне высшим достижением прозы. Затем приходилось встречаться с подражаниями мандельштамов­ской метафорике, и, возможно, именно они, талантливые, охладили меня к этому слишком перегруженному разномастными украшениями стилю; во всяком случае, обнаружилось, что тиражированию он не подлежит. Но в этой области — в области литературы, — как в жизни, непредсказуемо всё.

Ласкин действительно воспользовался невероятными открытиями поэта, причем — не первый, а при этом создал свой стиль. «Повесть наших отцов, / Точно повесть из века Стюартов, / Отдаленней, чем Пушкин, / И видится / Точно во сне», — не случайно вспоминает он Пастернака. Поэтика сна приближает и вы­равнивает события. Сон — удивительное явление. Как будто все нереально

и вместе с тем оставляет долгий след в душе. Если, конечно, он такой яркий, как у Мандельштама; сны ведь бывают тускло-невразумительные, серые, как дождливый день. Описать сон очень трудно. Если бы я преподавала студентам Литинститута, я на первом же занятии дала бы задание: рассказать сон. И по результату судила бы о способностях. Бывает, автор и умен, и образован, а сны — неинтересные, хоть плачь. Ласкин удивителен еще и тем, что сновидческая мешанина сюжета сопровождается у него вечно бодрствующим юмором. Результат замечательный.

Тут еще то, думаю, сыграло роль, что в его описаниях прячутся и просят разгадки действительные события жизни едва ли не лучшего русского поэта XX столетия, угодившего в страшную расщелину нашей истории.

Эта расщелина еще долго будет приковывать внимание. В рассказах Зои Борисовны Томашевской (во второй книге) она дымится красноватым, рембранд­товским фоном. Документальная повесть о З. Б. называется «Наследственная неприязнь к блестящим пуговицам», и в ней наш автор, не изменяя своей тоже, как видно, наследственной манере, устами одного из персонажей сообщает читателю, что «жизнь не такая скучная штука, как это кому-то кажется». И, кстати, как это ни странно может тому же читателю показаться, «радоваться жизни умели все», о ком рассказывает З. Б. и кем интересуется Ласкин. Остроты, шарады, розыгрыши были в ходу в самое тревожное время, не исключено даже, что какая-то между страхом и юмором существовала таинственная связь. «Жизнь подставляет тебе подножки, а ты не бросаешь любимых занятий. То есть, конечно, падаешь, но потом продолжаешь в том же духе. <…> С таким ощущением жило это поколение. Лечили не подобное подобным, а чем-то диаметрально противоположным. Тут правильней вспомнить <…> наш родной „Вишневый сад”. Там, когда ждут известий о продаже имения, устраи­вают вечеринку с фокусами и еврейским оркестром. <...>

Может, чувствуют, что судьбу лучше принимать в толпе гостей? Как бы вблизи продолжающейся жизни. Под звуки музыки, которая грустит, но не сдается, предлагает то плакать, то танцевать».

З. Б. рассказывает, как шутили Борис Викторович Томашевский и его знаменитые коллеги — Эйхенбаум, Тынянов, Винокур, Реформатский. Как любили шутку Ахматова, Рихтер, Альтман. Тут же рассказ о том, как на собрании громили формалистов, Б. В. выступил в защиту, а вышел в коридор и упал в обморок.

Интересны рассказы об архитекторах и архитектуре. Архитектура — специальность З. Б. «Удивительное дело, — пишет Ласкин, выслушав о А. Г. Габричевском и И. В. Жолтовском. — Классицизм в архитектуре навязан Сталиным, а для этих людей он был органичен. Каким-то образом их устремления и потребности режима совпали…»

Удивительное — рядом . Наверное, поэтому его и не замечают. Нужен талант исследователя и писателя, чтобы жизнь засверкала всеми оттенками своего врожденного свойства — удивлять. И тут не бывает мелочей.

Например, на Параде Победы З. Б. видела вождя так близко, что обратила внимание на странность, которую, вообще говоря, нелегко заметить на ходу, шагая в колонне студентов. «Начнем с того, что Сталину трудно долго держать на весу руку, а стоять ему нужно не один час.

Вот какой-нибудь умелец и предложил: давайте поможем нашему лучшему другу перетерпеть его встречу с народом.

Пошли даже на то, чтобы поступиться принципом социалистического реализма. Все же часть тела еще никогда не получала такой самостоятельности.

Воображаете эти хлопоты? Сперва ее втайне приносят и укрепляют, а потом <…>

Уже и неясно, от чьего имени рука приветствует население. Уж не забыла ли она о своем хозяине, подобно Носу или Тени?»

Эта главка называется «Рука Москвы», а следующая — «Кукла Сталин», и в ней говорится о знаменитых стихах «Мы живем, под собою не чуя страны…», в которых гений всех времен и народов как бы разобран на механические части — кукла. В самом деле, в этих стихах просвечивает искусственный злой механизм. Карабас-Барабас.

Кстати, я подозреваю, что эти стихи не были известны вождю: не представляю того смельчака из НКВД, который самолично отважился бы положить их ему на стол; наверняка его ждала бы участь Василия Шибанова, которой он, и не зная о гонце опального князя, не мог не опасаться. Этим, видимо, объясняется та на удивление мягкая мера наказания, которая постигла поэта в 34-м году, подарив ему еще четыре года жизни.

Три года подряд Александр Ласкин навещал Зою Борисовну и записывал на диктофон ее рассказы, из которых возникла книга ее монологов и его комментариев. О Томашевском, об Ахматовой, которую З. Б. считала «почти членом семьи» (с. 281), о Рихтере, о Шостаковиче, о Зощенко, об Осмеркине, о Юдиной, об учителях-архитекторах, о подругах юности, в частности Нее Зоркой (мемуары которой ее дочь недавно опубликовала в «Новом мире»), об Академии художеств, о коллегах отца… Одни читатели говорят: «Какие интересные рассказы!» А другие: «Нет, какие комментарии!»

Последние годы З. Б. живет в Царском Селе. «Даже сейчас, удалившись от дел, она следует тем правилам, которые когда-то приняла для себя.

Правила это удивительно простые. Даже странно, что отнюдь не все люди на свете считают их для себя обязательными.

Твоя жизнь — это не только твоя жизнь. Если ты существуешь, то только в той степени, в какой существуют другие люди».