Волхв - Атилла

Глава восьмая

…Тяжек был день, вдвоем они обошли больше трех десятков домов, излечивая тех, кто нуждался в лечении, помогая уйти наверх тем, кому уже помочь было нельзя, и давали надежду тому, кому она была нужна. Роженице помогли разрешиться. Бедная уже вторые сутки не могла родить, устала, а ребенок не шел. Могла умереть и она, да и ребенок тоже. А повитуха только выла, да к новому богу взывала, но тот не отвечал ей ни словом ни делом. Не людская то была вера, княжеская, насильно ее народу дали, не помогала она никому. Батогами да копьями в нее загоняли, а руководили всем этим жрецы заморские, по-русски совсем не лопотавшие, болтавшие по-своему, по-гречески. Плохое время пришло. Мертвое. Мало осталось волхвов, но и уйти так просто нельзя. Вести надо люд к новой жизни. Новая вера совсем другое говорила, отворачивала люд от истины, учила, что не надо душу растить, а следует только на бога надеяться, мол все само придет, только терпи, а все для наживы и власти поганой. Плохая вера в темноту вела.

Только общими усилиями и удержали на самой грани роженицу, не дали уйти наверх. И ребенок родился, хорошенький, хоть и синий. И ему пришлось помогать, поскольку нужен был он миру. Пусть не сам, но через него должен был родиться новый человек, который поможет понять еще непознанное. Едва успели. Только ребенок начал плакать, а роженица улыбаться, как дверь избы распахнулась, и вошли княжеские дружинники. Недовольно повели очами пустыми и жадными, схватили волхвов за бороды и волосы и поволокли на улицу.

— Почто хватаете? — спросил Тихомир. — Ужель обидели кого? Или сотворили что непотребное?

— Иди, волхв, — толкнул его дружинник копьем. — Ужель не знаешь, что нельзя волхоньем заниматься. Грех это тяжкий, за него и ответите.

— Ты не по слову скажи, а по сердцу, — снова молвил Бажен. — Ужель мы поганое что-то сотворили? Мы никого не убили, наоборот новому человеку в мир придти помогли.

— Бабы без вас рожали, и будут рожать, — буркнул дружинник. — А ежели не могут, то на то воля божья, а вы против нее идете, за это князь наказывать велел. Сожгут вас на дворе архиерея, уже и дрова готовят.

— Ты подожди, страж, — молвил снова Бажен. — Если мы перед вашим богом виноваты, так пусть он сам нас накажет, вы то чего нас бьете.

— Князь сказал, что богу помогать надо, — ответил дружинник. — И это нам зачтется, когда наверх придем.

— Не зачтется, обман это, — снова произнес Бажен. — Как же может зачесться грех. Вам же бог ваш убивать и бить запретил.

— За дела наши князь с архиереем ответит, — буркнул дружинник, наливаясь злобой. — Мы люди малые, нам что скажут, то и делаем.

— Коли помогли родиться человеку, что ж в том плохого? — спросил Тихомир. Бажен угрюмо замолчал, готовясь к уходу. На смерть пришли, знали же. А не придти не могли, мир стал бы другим. Другой путь, другой итог. А куда деваться? Кто-то же должен вести. Новая вера ведет в пустоту, а как быть? Отказаться? Так бедствия придут, смерть и мор. — А ежели то была жена твоя или невестка, тоже дал бы им умереть?

— Не твое дело, волхв, — пробурчал дружинник. — Лучше молчи, а то прибью.

Замолчал Буров, да и говорить дальше не стоило. Пришли. Завели их в большой двор, высоким забором огороженный. Поставили на колени перед теремом высоким, богатым, со шпилем, на котором петух торчал. Вышел на высокое крыльцо архиерей, облаченный в золотые одежды, с посохом золотым, шапкой тяжелой соболиной, золотыми нитями расписанной.

— Смотри, смотри, — толкнул в бок Бажен. — Глядь, как богато живут.

— Так чего не жить богато, если всех десятиной обложили, — буркнул Тихомир. — Волхв живет с огорода своего, нельзя ему с людей брать, а этим можно, вот и живут богато. Но сказано же, что богатые душу теряют, вот он и стоит бездушный. Сам можешь глянуть. Почти ничего не осталось, одна оболочка, а то, что внутри, давно почернело от жадности и злобы. Лихие люди веру ноне новую несут. Выгодна она им. Им да князьям.

— А за то, что волхованьем занимались, смерть на костре, потому как колдовство это черное и лютое, — ударил посохом о крыльцо архиерей. — И всегда будет так!

— Думай, что говоришь, — сглотнул нервно Бажен. — Что черного в том, что дитяти помогли родиться? Совсем разум потерял в золоте своем или не имел его совсем? Дурак что ли?

— А зачем ему ум? — вздохнул Буров, с тоской глядя на небо. Умирать то кому хочется раньше времени? — Церковникам думать не надо, у них на все про все бог новый думает. Гнилая вера, куцая, не дает развития духу светлому. А вот нам думать приходится и крепко. Мир же на Земле не заканчивается, он дальше продолжается. Там много чего есть, только эти букашки думают, что они главные в большом мире, а на самом деле мертвые они и уже давно. Нет их…

— Всех сжечь!!! — завизжал архиерей, грозно топая на крыльце и молотя посохом по челяди, нечаянно приблизившейся к нему. — Пусть горят! Всех в ад!

Быстро их привязали к столбу, вкопанному посередине, видать не впервой сжигали здесь, раз все приготовлено для смерти лютой. Уже и вязанки с заранее приготовленным хворостом поволокли от ворот, и полешки от поленницы.

— Уходить пора, — вздохнул Тихомир. — Попрощаемся, братец. Встретимся теперь уже там среди звезд.

— Негоже, владыко, отправлять живого человека в огонь! — закричал кто-то из толпы. — Они же ничего дурного не сотворили, наоборот, женщину спасли, роженицу, и ребенка вытащили на свет.

— Заступаетесь? — взвизгнул архиерей, недобро щурясь на бояр. — Видать, сами к их чародейству прибегали? Бога забыли! Сами в ад хотите? А ну как щас отлучу от церкви!!! Куда пойдете? К безбожникам? К язычникам? Столбам своим рубленным языческим молиться станете?

Бояре испугались и отступили, а Бажен усмехнулся.

— Вот видишь, как их учат? Слова вольного не дают сказать. Ну да прощай, брат. Авось встретимся там наверху.

— Знаю точно, что встретимся, — ответил Буров. — Не может быть иначе.

— Прости меня брат за мысли кручинные, — вздохнул Бажен. — Да не мог иначе, уж, больно страшно, а вдруг не получится? Хоть и знаю, что случится, а все равно дрожь бьет до жути. Ты первый иди, я за тобой. Пойду по светлому следу, авось не заплутаемся.

— Авось, — Тихомир закрыл глаза, готовясь. — Не бойся. Смерть не страшна, жизнь гораздо боле люта.

Огонь уже разгорался. Ярко горел хворост, весело потрескивая сучьями, обильно политый маслом. А наверху их ждало небо голубое, стылое, с солнышком как раз посередке.

— Иду! — Буров ушел в себя, проверил, готов ли? Выдохнул облегченно. Сможет, сила есть. — Прими нас небо! Жизнь моя, прощай…