Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1» - Антон Макаренко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А вот давай узнаем. Давай узнаем: он в первой бригаде?
– В первой.
– А ты спроси, ты всех знаешь: ты спроси, какие папиросы курит Рыжиков?
– А зачем?
– А если никто не знает, значит Рыжиков прячет и никому не говорит. Он так… потихоньку… курит и не хвастается. А ты спроси.
Филька в тот же вечер выяснил: никто в первой бригаде не знает, какие папиросы курит Рыжиков. Филька, как хороший актер, спрашивал умеючи. Просто ему интересно было выяснить, какие папиросы любят[238] в первой бригаде. После ужина Ваня выслушал рассказ Фильки и зашептал громко:
– Видал?[239] И никто не знает. А хочешь, я покажу тебе представление?
– Представление? Где?
– А где-нибудь.
Они долго ходили по колонии, и Ваня никак не мог показать представление. Коробка лежала у него в кармане так же терпеливо, как терпеливо Филька ожидал представления.
Перед общим собранием в «тихом» клубе начал собираться народ. Рыжиков пришел один и сел на диван, вытянув ноги. Ваня толкнул локтем Фильку. Друзья раза два прошли мимо Рыжикова, он не обратил на них внимания, рассматривал свои ноги и чуть-чуть насвистывал. Филька и Ваня сели рядом с ним. Рыжиков глянул на них косо и подогнул ноги под диван: в руках Вани была коробка с надписью «Дюбек». Ваня повертел ее в руках и прищурил глаза. Потом открыл и выжидающе замер над ней, внутри коробки крупно синим карандашом написано:
«А МЫ ЗНАЕМ».
Рыжиков сверкнул зелеными глазам, встал, крепко надавил рукой на Ванино плечо, толкнул его к спинке и ушел в дверь, заложив руки в карманы. Ваня ухватился за плечо и скривился:
– Больно… черт!
Филькино лицо загорелось:
– Это он! Ваня, ты знаешь, это он! Идем! Идем к Алексею…
Они побежали в кабинет. Но в кабинете было много людей, бригадиры собирались к рапортам. Филька и Ваня залезли в угол дивана и ожидали. Захаров был весел, шутил, сказал Торскому:
– Ты сегодня не волынь с общим собранием. Вечер хороший.
А на общем собрании Торский прочитал приказ:
«Объявляется благодарность воспитаннику Рыжикову за образцовую ударную работу в литейном цехе».
И Филька, и Ваня расстроились, покраснели. Они смотрели на Рыжикова и не узнавали его: он сиял гордостью и смущением, улыбался с достоинством, и не было в нем ничего нахального, это был товарищ, заслуживший благодарность в приказе.
Часть третья
1
Боевая сводка
Зима прошла, как сон, согретый лаской завтрашнего дня. Каждый день начинался щедро, и казалось, лучше этого дня еще не бывало дней. А потом выходило, что день этот – обыкновенный, но это было вовсе не хуже, потому что и обыкновенное было прекрасно.
Зима уже тем хороша, что впереди стоит весна, а ничто так не украшает человеческую жизнь, как перспектива впереди. А у колонистов впереди была не только весна. Как это трудно посчитать, что стоит впереди у колонистов! Они и не считали, но видели и дали, и горизонты, и уходящие к горизонтам пути, украшенные радостью. И каждый день, как будто из леса, к ним выбегали надоедливые мелочи и неприятности, привередливые, цепкие пустяки. Толпа всей этой бребедни до самого вечера суматошилась перед глазами колонистов, лезла в глаза, набивалась в уши, кричала и вопила о своем сегодняшнем важном значении. Лопались пасы, останавливались и «болтали» трансмиссии, желтым дымом задыхалась литейная, плохой бракованный лес раздражающими занозами и сучками становился поперек горла в машинном отделении, лишней копейкой, которую нельзя было истратить, просачивалась во все дневные щели нужда.
Это была нужда особенная, трудная. В комсомольском бюро и в совете бригадиров до полуночи засиживались и думали… Марк Грингауз, у которого обыкновенно печально смотрели большие глаза, говорил речь и улыбался:
– Вы представляете себе: мы делаем сверлилки! Вы видели, какие сверлилки? Сверху у них полированный алюминий, а в середине у них точность до одной сотой миллиметра. И притом это же импорт! Вы понимаете, импорт! Это разве легко сказать – выпрашивать у австрийцев сверлилки для наших авиазаводов, для наших саперных и инженерных частей! Вы представляете, как это получается, если саперам нужно делать переправу, а у них нет электрической сверлилки. Или, допустим, нужно строить танк, а у нас в руках черт знает что вместо сверлилки! А теперь возьмите – аэропланы. Я видел аэроплан, так я знаю, сколько там нужно провертеть дырок, и неужели нужно вертеть австрийской сверлилкой, когда можно вертеть нашей, первомайской! Надо войти в положение наших рабочих! Надо понимать – вот это и называется нуждой, о которой без слез и говорить невозможно. До чего обидно покупать сверлилки у австрийцев, да еще за такую неприятность платить настоящим золотом. Вот это – нужда, это и я понимаю, и вы понимаете!
Разумеется, это все понимали. И поэтому в словах Воленко, сказанных на бюро, были слова всех одиннадцати бригад:
– Мы не должны беспокоиться, что колонисты не поймут. У нас семьдесят девять комсомольцев и сто девяносто, имеющих значок колониста! Как же они могут не понять? У нас два ужина – в пять часов и в восемь часов. Давно уже все недовольны: с какой стати два ужина, прямо времени не хватает ужинать. Допустим, первый ужин похож на простой чай. Все равно, а сколько хлеба съедают за этим чаем? И все колонисты очень недовольны. Нужно уничтожить первый ужин и не отнимать времени у колонистов. Потом мясо. Это давно уже доказано, что мясо вредно для здоровья, если его много есть, от этого бывает подагра, и Колька так говорит. И я считаю – достаточно три раза в неделю мяса, а в другие дни – вредно. И не нужно к маю шить новые парадные. Самое главное – у нас хороший строй, красивый, и старые парадные надеть, все равно всем понравится. Износились белые парадные воротники, новые сшить – нужно сто пятьдесят рублей. Ну что же? Давайте без белых воротников, форма и так останется, главное – вензель. И ботинки новые не нужно покупать, а можно купить всем «спортсменки» – гораздо дешевле и куда легче.
И еще много таких нашлось предметов в колонистской смете, уничтожение которых было и для красоты хорошо и для здоровья. Кто запротестовал, – учителя: физический кабинет, химическая лаборатория, вытяжной шкаф, а одному из них еще и педологический кабинет не давал покоя. Комсомольцы над этими статьями долго потели, заносили карандаши с угрозой и бессильно опускали их не на листы сметных ведомостей, а на собственную взволнованную грудь. Захаров и секретарь партийной организации, носатый, молчаливый Дегтярь, – мастер машинного цеха, – в полглаза переглянулись, и Дегтярь сказал:
– Какой? Педологический? Чиркай!
– Хай подымет Решетников!
– Пускай подымает. Чиркай моей рукой!
Марк еще посмотрел на Захарова и черкнул – двадцать тысяч слетело.
– А физический? – с аппетитом спросил Марк Грингауз.
Дегтярь снова глянул боком на Захарова. У Захарова такое выражение, какое бывает у мальчиков перед сложной каверзой: попадет, но и каверза захватывающая. И Дегтярь протянул руку к карандашу:
– А дай-ка я попробую.
Марк уступил ему карандаш. Дегтярь придвинулся ближе, засновал карандашом над цифрой:
– Двадцать пять тысяч? Оставим пять, – оно на первое время будет ничего! Как ты думаешь, Алексей Степанович?
– Я думаю, что ничего.
Учителя потом обижались: на физический кабинет – пять тысяч! А Решетников прямо подал заявление об увольнении. Подал и гордо начал ожидать результатов такого убийственного хода. Но результатов особенных не было: Решетников исчез, и в годовой смете еще сэкономили три тысячи шестьсот рублей. А с учителями Захаров помирился где-то по секрету, никто даже не знал, как это произошло.
Захаров утвердил все сокращения расходов, предложенные комсомольцами. Колонисты были глубоко уверены в том, что к концу года они соберут не триста тысяч, а гораздо больше.
В вестибюле, при входе в столовую, половина стены была еще с середины зимы занята огромной диаграммой, изготовленной Маленьким и художественным кружком. Возле диаграммы целый день толпился народ, потому что она забирала за живое.
На диаграмме был изображен фронт, настоящий боевой фронт. Наступление шло снизу. Там красная узкая лента изображала могучие силы колонистских цехов, разделенные на три армии: центр – металлисты, левый фланг – деревообделочники и правый фланг – девочки в швейном цехе. Каждая армия занимала по фронту больший или меньший участок в полном соответствии с величиной годового плана.
Центр – металлисты, конечно, составляли главные силы: годовой план производства масленок выражался очень солидной цифрой – миллион штук – миллион рублей. На левом фланге участок был меньше – деревообделочники должны были выпустить продукции на 750 тысяч рублей, а швейный цех[240], значительно обессиленный отливом людей к токарным станкам, имел план только в 300 тысяч. Таким образом, правый фланг занимал сравнительно небольшой участок фронта.
