Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1» - Антон Макаренко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я, товарищи, кое-что заметил. Вчера возвращаюсь из города, в отпуске был, вижу: этот пацан новенький идет через лес и все оглядывается. Я его остановил: покажи, говорю, карманы. Он хэ, туда-сюда, да я его сгреб и все из карманов… как бы это сказать… вытрусил. Вот все здесь у меня, смотрите.
Рыжиков из своего кармана выгрузил много всякого добра: полплитки шоколада, карандашик-автомат, альбомчик «Крымские виды», билет в кинотеатр и два медовых пряника. Подвесько вытащили немедленно на середину. Уши Подвесько от этого отяжелели и сделались большие, но недовольное лицо оглядывалось во все стороны воинственно:
– Что? Так что? Я взял, да? Я взял?
– Ты это купил? – спросил Торский.
– Конечно, купил.
– А деньги откуда?
– А мне сестра прислала… в письме… все видели.
И тут со всех сторон подтвердили: действительно, на днях Подвесько в письме получил три рубля. Подвесько стоял на середине и показывал всем свое добродетельное лицо. Торский уже махнул рукой в знак того, что он может покинуть середину, но Захаров вмешался:
– Подвесько, а ты воду пил в городе? С сиропом?
Подвесько не успел сообразить, в чем дело, и ответил сразу:
– Пил…
– Два стакана?
– Ну два.
– Два, так, а пряников… вот этих… ты сколько съел? Четыре?
Подвесько отвернулся от Захарова и что-то прошептал.
– Что ты там шепчешь? Сколько ты съел пряников?
– И не четыре совсем.
– А сколько?
Подвесько прошептал:
– Три.
– А какая цена такому прянику?
– Двадцать копеек.
– Ты в город на трамвае ехал?
– На трамвае.
– И билет покупал?
– А как же!
– И обратно?
– И обратно.
– А сколько стоит альбомчик?
Подвесько задумался:
– Я забыл: или сорок пять или пятьдесят пять.
Несколько голосов с дивана немедленно закричали:
– Сорок пять копеек!
– А шоколад?
– Я уже забыл… кажется…
И снова несколько голосов закричали:
– Восемьдесят копеек! Такой шоколад «Тройка» – восемьдесят копеек!
И дальше Захаров обратился уже к дивану:
– Карандашик?
– Сорок копеек! Такой карандашик сорок копеек!
– Так. А на билете в кино написано: тридцать пять копеек. Правильно, Подвесько?
Подвесько без особого оживления сказал:
– Правильно!
– Выходит, что ты истратил три рубля тридцать пять копеек. Правильно?
– Правильно.
– У тебя было три рубля, где же ты еще взял тридцать пять копеек?
– Я нигде не брал тридцать пять копеек. Я истратил три рубля, которые сестра принесла.
– А тридцать пять копеек?
– Я этих не тратил.
– А сколько ты купил конфет?
– Конфет? Каких конфет?
– А тех… в бумажках? Ты купил четыреста грамм?
Подвесько снова отвернулся и зашептал. Руднев подскочил к середине, наставив ухо к шепчущим устам Подвесько.
– Он говорит: двести грамм.
– Что-то у тебя денег много получается, – улыбнулся Захаров.
Подвесько энергично потянул носом, провел рукавом губам и засмотрелся на потолок. Руднев, стоя рядом, стал ласково его уговаривать:
– Ты прямо скажи, голубок, где ты набрал столько денег? А?
– Я нигде не набирал. Было три рубля.
– Так покупок у тебя больше выходит. Больше, понимаешь?
Подвесько этого не хотел понимать. У него было три рубля, все видели, как он получил их в конверте, Подвесько не хотелось покидать эту крепкую позицию.
– Может, ты меньше покупал?
Подвесько кивнул с готовностью. В самом деле, он мог сделать меньше покупок, ровно на три рубля, это его в совершенстве устраивало.
– Может, ты не покупал целого шоколада? Может, ты половинку купил? Там же половинка осталась?
– Угу.
– Половинку купил?
Подвесько снова кивнул.
Общее собрание рассмеялось, этот человек не представлял никаких загадок. И таким же ласковым голосом Руднев спросил:
– Ты прямо ночью полез в карман, взял кошелек, правда?
И теперь Подвесько с готовностью кивнул, потому что ему, собственно говоря, очень понравилась намечающая ясность положения.
Торский почесал за ухом, посмотрел, улыбаясь, на Захарова.
– Иди на место, Подвесько! Ты еще, наверное, красть будешь.
Подвесько вдруг заострил глаза. В словах Торского ему почудился какой-то обидный намек. Торский повторил:
– Красть еще будешь, правда?
Подвесько вдруг просиял улыбкой:
– Честное слово, нет. Это последний раз.
– Почему же последний?
– Не хочется.
– Угу. Ну, добре. Будем наказывать, товарищи?
Подвесько затоптался на середине – очень уж весело смотрели на него колонисты. Воленко поднялся на своем месте:
– Да бросьте возиться с этим… чудаком! Это хорошо Рыжиков сделал, что проверил у него карманы, а то на других думали бы. Подвесько обязательно еще раза два сопрет что-нибудь, за ним смотреть нужно…
Подвесько приложил кулачок к груди и вытянул шею к Воленко:
– Товарищ Воленко! Честное слово, больше никогда не буду!
– Посмотрим, а только отпусти его, Виктор, чего он середину протирает. Десять рублей – на занавес. Да и Подвесько, что такое, – лежало плохо десять рублей, не заперто, он и стащил. Он думает, если замка нет, значит, возьми и купи себе шоколадку. А занавес – другое дело! Когда мы теперь соберем на занавес? Вот Первого мая праздник, а у нас сцену закрыть нечем. Тут не Подвесько орудовал. Тут, понимаете, настоящий враг, да и не один. Такой занавес на руках в город не отнесешь, да и продать нелегко. В этом случае серьезный человек работал, большая сволочь! Вот кого найти нужно.
Прения по этому вопросу затянулись. Никто не высказывал никаких подозрений, но сходились в общем гневном утверждении: нужно найти врага и уничтожить. Все чувствовали, что враг этот и сейчас, вероятно, сидит на диване и слушает, при нем приходится решать вопрос о том, что нужно предпринимать. И поэтому всем показалось приятным предположение, высказанное Брацаном: не может быть, чтобы колонист пошел на такое дело, а у нас теперь живет в колонии двести человек строительных рабочих, и какой там народ, никто хорошо не знает. Они ходят в кино, они видели занавес, наверное, у них есть такая шпана. Залезли хоть бы и через окно и стащили. Им и продать легче, а может быть, просто поделили, костюмы сошьют.
На собрании сидел и строительный техник Дем, очень похожий на кота, усы у него торчком и все шевелятся. Дем попросил слова и сказал:
– Очень может быть, товарищи колонисты, очень может быть. Народ со всех сторон пришел. Я всех еще хорошо не знаю. Каменщики, конечно, не возьмут, за них я, можно сказать, ручаюсь. А вот чернорабочие, кто его знает, можно сказать, не могу ручаться.
Все это так было похоже на правду, что даже Захаров задумался и с надеждой посмотрел на Дема. Для Захарова было бы очень приятно, если бы занавес украл кто-нибудь из чернорабочих[248].
4
Первое мая
Все шло в колонии прежним строгим порядком. В шесть часов утра играл Володя Бегунок побудку:
Ночь прошла, вставайте, братья,Наступает новый день,Бросьте лень,За мотор,За верстак и за топор!НамВстать пора к трудам!
И уже при весеннем утреннем солнце просыпается колония, шумит в спальнях и коридорах, затихает на поверку, наводняет вдруг столовую и потом разбегается по цехам и классам; чуть-чуть звенит рабочая тишина дня. В обед снова заливает колонистами цветники и дорожки, снова слышится смех, снова жизнь кажется искристой и шумной. И так до вечера, когда в классах собираются кружки, в парке отдыхающие, пацаны носятся в быстром беге, долетают звуки оркестра – сыгровка. И деловые, и дружеские, и серьезные, и зубоскальные движения как будто тонкими ниточками соединяются в руках строго, подтянутого дежурства, которое все знает, все видит, всему дает направление и размах. И, может быть, в душе дежурного бригадира всегда отражается и та глубоко спрятанная молчаливая тревога, которая у каждого возникает, когда он вспоминает ограбленный театр колонии. Может быть, поэтому о занавесе не говорят и не вспоминают, как не говорит о нем и дежурный, проверяя уборку в театре каждое утро.
Счастливым, душевным, ясным торжеством пролетели дни Первго мая. В городе колония прошла мимо трибуны вслед за войсками, прошла прекрасной взводной колонной с общим салютом, и оркестр играл «Военный марш» Шуберта. На трибуне радовались привету первомайцев, каждому взводу сказали отдельное приветствие, и видно было по выражению лица Крейцера, что он гордится своей колонией.
Ваня играл уже в оркестре. Второй корнет, на котором все приходится выделывать «эс-та-та», его, конечно, не удовлетворял, было завидно, что другие играют на первых корнетах и кларнетах, у них интересные, сложные «фразы», а у Вани никаких фраз, только «эс-та-та». Но такова уж судьба всех музыкантов: сначала они играют на вторых корнетах, а потом на первых.