Распутин-1917 (СИ) - Васильев Сергей Александрович

— Аграфена, хватай детей, в кладовку и сидеть там тихо, пока не уйдут ироды, — по военному скомандовал Гордей жене, хотя прекрасно понимал — не пронесет, не тот настрой у налетчиков… Они не добычи — крови жаждут. Ах, как же он прогадал, не послушался вчера партикулярно облачённого офицерика, так настойчиво предлагавшего не испытывать судьбу, вместе с семьей брать пожитки и отправляться на постой в ближайшую тюрьму. То ли офицер ему не понравился, то ли “семья” и “тюрьма” в голове городового никак не стыковались… Скорее всего, он не мог поверить, чтобы вот так просто, ни с того, ни с сего его пришли убивать совершенно незнакомые люди. Все, кто знал Гордея, слова дурного ни в глаза, ни за глаза сказать не могли. Не поверил, стало быть, городовой армеуту, а зря…

— Гордей Иванович! Не таись! — прозвучал до боли знакомый голос.

— Фролка, ты что ли, сукин сын? — откликнулся полицейский.

— Угадал, Гордей Иванович, — радостно прозвенело под окошком, — а я думал — не признаешь, кого в цугундер давеча определил.

— У меня, Фрол, работа — таких, как ты, шельм, в околоток таскать, — усмехнулся Гордей и аккуратно, чтобы не было слышно снаружи, достал из потертой кобуры старенький, потерявший воронение наган.

— Ты открой дверь, Гордей Иванович, — голос прозвучал с угрозой, — погутарим, побалакаем, да и выясним по-свойски, кто из нас шельма, а кто туз бубновый…

— По-свойски с тобой волк тамбовский разговаривать будет, а я предлагаю подобру-поздорову своих подельников собрать, восвояси умотать, да и спрятаться понадёжнее, авось и пронесёт. Ты ж не за идею, не за энту самую революцию. Ты же за свою шкуру мстить пришёл, гопник лиговский.(*)

— Ах ты, барбос шелудивый!(**) — собеседник за окном начал терять терпение. — А ну открывай! Хуже будет!

— Знаю, что будет, потому и не открываю, — усмехнулся Гордей, проверив наличие патронов в барабане.

— Посторонись, — загудел кто-то басовито за окном, и хлипкая дверь содрогнулась, перекосившись от удара.

Сверху за шиворот посыпалась штукатурка. Гордей одним движением поднялся на ноги, выставил мушку на уровень, где должны были находиться головы незваных гостей, подумал и приподнял ствол немного выше. “Не хочу брать грех на душу!” В глубине сознания всё ещё не верил, что его пришли убивать. Надеялся, что своей решительностью отпугнёт лихих людей, сгрудившихся за дверью.

“Бах! Бах!” — гулко разнеслось по квартире. Взвизгнула жена. Мишутка ещё больше разошёлся, и даже старшая, стойкая и не по-девичьи храбрая Настёна начала громко всхлипывать. Налётчики ссыпались с крыльца, загомонили меж собой матерно, потом затихли… Ушли? Нет, двое остались караулить. Их тени падали на лежалый снег траурными лентами. Гордей присел рядом с дверью, оперся спиной о наличник, закрыл глаза. Надо прийти в себя, подумать, как незаметно выбраться из собственного дома, превратившегося в западню…

Всего два года назад он, бравый унтер, оклемавшись после ранения под Танненбергом, подал высочайшее прошение на работу в полиции и выдержал вступительные экзамены, от которых кипел и плавился мозг.

Кандидаты на должность городовых должны были ответить без запинки на любой из восьмидесяти вопросов, связанных с полицейским делом. Следовало твердо знать, «…что каждому городовому необходимо, чтобы оправдать свое назначение» и что ему воспрещается на посту; что делать, услышав продолжительный свисток, и в каких случаях можно бесплатно взять извозчика. Порядок зажигания фонарей и езды по улицам, ремонта домов и вывоза нечистот, «забора нищих» и перевозки мяса, правила наблюдения за порядком на улице, за газетчиками и разносчиками, за питейными заведениями и публичными домами — это и многое другое городовой был обязан держать в голове. Как действовать на пожаре и при наводнении, «…если заметит человека, выходящего из какого-нибудь дома с узлом в ночное время», «…если в квартире кто-либо повесится», «…если на посту его появится бешеная собака и кому-нибудь причинит покусы».

Не менее объёмная Инструкция городовым насчитывала 96 параграфов и начиналась с того, что обязывала полицейских «…вести себя всегда прилично своему званию», строго запрещала «…входить в форме без служебной надобности в питейные и трактирные заведения», а также «…принимать от обывателей какие бы то ни было подарки деньгами или вещами». Предписывалось заботиться о «добром имени и чести своего звания», соблюдать личную нравственность, а также предотвращать «непристойные поступки». Завершался руководящий документ предписанием «…не допускать постилки соломы у домов, где есть больные, без разрешения…».

Дорожное движение тоже заботило полицейских. Согласно Инструкции, постовой следил за тем, чтобы подводы «…держались правой стороны и объезжали городовых». Что же касается грозного слова «запишу», то говоря современным языком, оно означало составление протокола о нарушении правил дорожного движения.

После экзамена — торжественное построение и присвоение первого чиновничьего титула. Гордей стоял правофланговым, косясь на своих новых коллег, ибо не был обижен ростом и статью. Набирали городовых из отставных солдат, драгун и егерей, поголовно из простого народа — рабочих, крестьян, очень редко — из представителей интеллигенции или обедневшей мелкой буржуазии. С этой минуты они все вместе переходили в другое сословие. Событие волнующее и торжественное. Согласно «Табели о рангах», городовой соответствовал низшему — четырнадцатому. Но для вчерашнего простого солдата это было несомненное повышение, соответствующее мичману на флоте, корнету в кавалерии, хорунжию у казаков, прапорщику в пехоте…

Из кладовки выглянула Аграфена, показала свой любопытный носик дочка. Сынишка затих, убаюканный мамой и старшей сестрой. Гордей, ни слова не говоря, нетерпеливо махнул рукой, и обе головы послушно спрятались. На улице пока тихо, но это вряд ли надолго. Скоро опять начнется. Он закрыл глаза и снова перед ним понеслись воспоминания недавнего прошлого…

Служба городового — не сахар. Постовой с гвардейской выправкой радовал начальственный глаз, поэтому неудивительно, что его ставили на самом виду, а менее представительных коллег задвигали на второй план. На посту приходилось стоять в три смены по шесть часов. Если требовалось отлучиться, постовой вызывал двух дворников: одного оставить вместо себя, а другого послать в участок с объяснением причины ухода с поста.

Сменившийся от службы не освобождался. Следующие шесть часов он числился «подчаском». В этом качестве его могли определить на дежурство при участке или послать в наряд, приказать конвоировать арестантов или снова заступить на пост, чтобы подменить заболевшего товарища. В лучшем варианте, городовой, не получивший никакого назначения, был обязан безотлучно находиться дома на случай экстренной необходимости. При пожаре, например, городовые спешили на место происшествия для организации оцепления и охраны имущества погорельцев.

И за всё это — сто пятьдесят рублей в год. Невеликие деньги, почти в два раза меньше, чем у низшего городского чиновника Российской империи. Городовые жили несколько лучше рабочих, но положение их было таким же бедственным, повышение цен и дефицит били по их семьям ничуть не меньше пролетарских.

Государство экономило не только на зарплатах. Снаряжение городовых тоже не отличалось высоким качеством. Для городской полиции закупались самые дешевые сабли. Всем полагались казённые револьверы, но их не хватало, и многие носили пустую кобуру. Что было у каждого стража порядка, так это свисток! «Полезнейший» инструмент в борьбе с преступниками…

Отсутствие необходимого правоохранителям снаряжения начальство заменяло душеспасительными беседами. Для того чтобы полицейские периодически освежали приобретенные знания, а также для разъяснения вновь издаваемых распоряжений, Санкт-Петербургский градоначальник генерал-майор Драчевский счел необходимым проведение занятий с околоточными надзирателями и городовыми аж два раза в неделю, разумеется, в свободное от службы время, где лично зачитывал Устав Благочиния для полиции от 8 апреля 1782 года, подписанный и обнародованный Екатериной II. Особо нравились градоначальнику «Правила добронравия»: