Распутин-1917 (СИ) - Васильев Сергей Александрович

«1) не чини ближнему, чего сам терпеть не хочешь;

2) не токмо ближнему не твори лиха, но твари ему добро колико можешь;

3) буде кто сотворил обиду личную, или в имении или добром звании, да удовлетворит по возможности;

4) в добром помогите друг другу, веди слепого, дай кровлю невинному, напои жаждущего;

5) сжалься над утопающим, протяни руку помощи падающему;

6) блажен кто и скот милует, буде скотина и злодея твоего споткнется — подыми ее;

7) с пути сошедшему указывай путь.»

Каждый раз генерал начинал свою лекцию с этих богоугодных постулатов, а заканчивал анафемой на головы анархистов, социалистов-революционеров и прочих карбонариев, предупреждая полицейских об их кровожадности. Но жизнь не всегда совпадала с предостережениями начальства, и первую кровь городового Гордей увидел совсем по другой, не революционной причине.

Получив офицерские погоны, корнет Марченко и князь Вачнадзе возвращались на лихачах из ресторана. Произведение в офицеры было отмечено обильным возлиянием. Не в силах сдержать переполнявшую их радость, юноши оглашали спящие улицы громким пением, пока на углу Владимиро-Долгоруковской улицы и Чухлинского переулка оно не прервалось окриком городового, велевшего прекратить безобразие.

— Не знаешь, с кем говоришь, невежа?! — моментально взбеленились «певцы», когда сквозь алкогольный туман до них дошло, что их, настоящих офицеров, поучает какой-то полицейский, да к тому же нижний чин.

— Виноват, ваше благородие! — отдал честь городовой. — А только будьте добры не нарушать тишину — не полагается по закону!

Городовой 1-го разряда Василий Кулешов из своих прожитых сорока семи лет двадцать отстоял на посту, поэтому знал назубок: «На обязанность полиции возлагается смотреть, чтобы по улицам и переулкам пьяных не было, и чтобы те, которые по улицам и переулкам кричат и песни поют, ночью в неуказанные часы ходят и в пьяном виде шатаются, были забираемы и отсылаемы под стражу». Каких бы благородных кровей ни был ночной гуляка, а нарушать «общественную тишину» никому не позволено. На то она и ночь, чтобы люди отдыхали без помех. По летнему времени окна у всех открыты, поэтому любой шум может нарушить покой обывателей.

Однако вежливость постового привела к обратному результату. Офицеры, почувствовав себя окончательно оскорбленными, соскочили с пролетки и накинулись на городового с кулаками. Позже, на суде, свидетели утверждали, что от зуботычин Кулешов неоднократно падал на землю, но каждый раз поднимался и, прикладывая руку к козырьку фуражки, неизменно повторял: «Драться не полагается».

Дворники и ночные сторожа свидетельствовали, что офицеры, окончательно войдя в раж, выхватили сабли, и корнет Марченко заправски рубанул городового, даже не пытавшегося защититься или уклониться от удара. Кулешов упал, истекая кровью. Ему пытались оказать медицинскую помощь, но по дороге в больницу он скончался…

Военный суд признал обоих офицеров виновными в буйстве. Корнету Марченко при «увеличивающих вину обстоятельствах» определили четыре месяца ареста с последующими ограничениями прав по службе. Подпоручика князя Вачнадзе приговорили к двум месяцам пребывания на гауптвахте. Гражданский иск вдовы о выплате содержания на пятерых детей, оставшихся сиротами, был отклонен.(***)

С тех пор Гордей относился ко всем офицерам с тайной, устойчивой антипатией, оттого и не поверил предупреждению одного из них. И вот как случилось….

— Эвона как мы их! — раздался торжествующий голос с улицы, и в доме отчетливо запахло керосином.

“Палить собираются, ироды! — мелькнуло в голове Гордея. — Это ж они, стервецы, весь дом сожгут вместе с постояльцами!” Вскочив на ноги, он резким движением отбросил засов и, взведя револьвер, шагнул в городскую предрассветную темноту.

Невысокий, ладно сложенный интеллигентный господин в шикарной бобровой шубе с широкими отворотами и шапке-татарке, подбитой овчиной, ни дать, ни взять — купец первой гильдии, брезгливо переступил лежащее посередине проезда тело и быстрым шагом подошёл к здоровяку в малахае, орудующему у костра неправильной продолговатой формы. Морщась от настырного запаха палёного мяса, с силой ткнул его в спину, чуть не отправив в огонь, и спросил, задыхаясь от гнева:

— Извольте ответствовать, что за аутодафе вы тут устроили? Почему так долго возитесь?

— Дык ён почал по нам из револьверта палить, вот робята и озлобились, — огрызнулся здоровяк, мотнув головой в сторону костра, где в сизых сполохах угадывалось человеческое тело.

— Тупицы! — прошипел “купец”, - мясники! У нас еще больше пятнадцати адресов, а они тут святую инквизицию изображают… Доложить о потерях!

— Фролку — наповал, ещё двое пораненых. Нам бы подмогу, барин! У меня только трое осталось…

Респектабельный господин, не отвечая, открыл гроссбух, поискал глазами номер дома, сделал пометку напротив нужного адреса, отметив краем глаза внезапное, очень интенсивное движение со стороны проспекта. Сверкнула выстрелами темнота, слитно грохнул залп, повалив здоровяка в снег, словно сноп. Один из его подчиненных взвизгнул и ломанулся к открытой двери, а потом кто-то невидимой рукой шваркнул господина в шубе дубиной по ноге и по макушке, погрузив мир во мрак.

— Ну что тут у нас, Александр Семёнович? — молодцеватый офицер в штатском, с кавалерийской выправкой и внешностью — высокими сапогами, бекешей, гусарскими усами, сбитой на затылок папахой — нагнулся над таким же, как он, военным, только безусым и одетым во всё чёрное — кубанку, кожаную куртку, галифе.

— Не успели, четверть часа не хватило, — с горечью констатировал собеседник. — Городового сожгли живьём, привязали к кушетке, облили керосином… Жену и девочку зарезали, грудничку просто раздавили каблуком череп…(****)

— Остался кто живой из душегубов? — скрипнул зубами Балахович.

— Вот этот, — мотнул головой подпоручик Надольский, указывая на разметавшееся по драной шубе тело, — ногу прострелили, черепушку царапнули, но шевелится, сволочь, дышит.

На крыльце из чёрного зева опустевшего жилища появилась согнутая пополам фигура, нырнула в сугроб с гортанными звуками, забилась в конвульсиях. Кавалерист подошёл к содрогающемуся в рвотных спазмах телу, присел, подхватил на перчатку горсть снега, протер лицо молодого рабочего, приданного на усиление, а фактически на обучение боевой организацией РСДРП(б).

— Смотри-смотри, Федя, это тоже революция. А ты думал, какая она? Всем свободы, пряников, и чтобы никто не ушёл обиженным? Нет, товарищ Фёдор. Такая революция бывает только в книжках. А в нашем грубом, несовершенном мире она обязательно измажется в грязи и крови. Невинных, погибших и обездоленных будет в разы больше, чем виноватых.

— Откуда вы знаете? — прохрипел, захлёбываясь, молодой дружинник.

— Рассказывал один хороший человек. Подробно и обстоятельно… И всё, о чём он предупреждал, сейчас сбывается в точности…

Балахович подошел к лежащему обладателю дорогой шубы, перевернул его на спину, терпеливо дождался, когда прекратится стон.

— Я ранен! Меня надо доставить к врачу! Срочно!

— Вот сейчас ответишь на пару вопросов и поедем. Кто таков? По чьему приказу творите самосуд? Где находится штаб всего этого непотребства?

— Вы делаете ошибку! Революцию не остановить!…

— Я и не собираюсь. А вот останавливать насильников и убийц сам Господь велел.

— Да у них тут целая бухгалтерия, — присвистнул стоящий сзади Александр Надольский, подобрав гроссбух и подсвечивая фонариком графлёные листы, — адреса, фамилии, приметы, даже семьи и друзья перечислены в особой графе. Хорошо подготовились!

— Ну так как, господин хороший, будем отвечать на вопросы, или оставить вас тут наедине с рассерженными обывателями? Скоро они опомнятся, осмелеют, выйдут на улицу, обнаружат вас и результат вашей революционной деятельности…

— Лучше пристрелите…

— Точно? — Балахович вытащил револьвер, взвёл курок.