Распутин-1917 (СИ) - Васильев Сергей Александрович

— Тебе не нравится?

— Это, конечно, интересно, но совсем не то, чем я хотела бы заниматься.

— В чем же тогда ты видишь своё призвание?

— Спасать людей! Только на войне я поняла, насколько уникальна каждая конкретная жизнь! Человек может коснуться дна, он даже может на этом дне остаться, но в любом из этих случаев будет безмерно богат, имея возможность обладать своей собственной судьбой. Ведь в самом человеке кроется целый мир, вселенная. Спасти её — то же самое, что вернуть на небо падающую звезду… Михаил Афанасьевич рассказал, какие чудеса ты творил за операционным столом…

— Ах вот ты про что… А Булгаков не говорил, что ради спасения пациента врач иногда просто обязан причинить ему боль? Или про мучительный выбор — чем следует пожертвовать, чтобы спасти то, что ещё возможно?

Анна остановилась, обожгла Григория взглядом исподлобья.

— Мне кажется, что это удел не только врачей. Мучительный выбор жертвы во имя спасения — разве не про это мы только что беседовали?

Григорий не ответил. Молча они прошли по деревянному настилу, мимо суровых грифонов, поддерживающих пролёты Банковского моста. Февральский вечер, как в шубу, кутался в лиловые сумерки. Бледные отсветы редких фонарей отражались на синих волнах снега, устлавшего лёд Екатерининского канала, а над ними уже зажглось созвездие Ориона. Великий пастух небес всё больше заваливался на запад, напоминая, что, несмотря на снега и стужу, время зимы подошло к концу.

Анна остановилась, смахнула снег с позолоченных лап мифического существа и повернулась к Григорию.

— Пока мы беседовали, меня вдруг осенило… Ты говорил, что твоя любимая детская книжка — “Алиса в стране чудес”. Помнишь, как писал Кэрролл: “Не грусти. Рано или поздно все станет понятно, все станет на свои места и выстроится в единую красивую схему, как кружева. Станет понятно, зачем все было нужно, потому что все будет правильно.” Это очень точно. “Fais ce que dois, advienne, que pourra”.(***) А если вдруг случится то, чего больше всего боюсь… Я обязательно найду тебя… И мне не страшно, что придётся разрезать время, чтобы сделать шаг. Ты только верь — я сохраню для тебя лучшее, не смотря на боль, оставившую следы когтей прошлого в твоей душе.

—--------------------

(*) Распутин рассказывает про эксперимент доктора Курта Рихтера в Гарварде в 1950-х годах.

(**) Генерал Морис Жанен, бывший начальник французской военной миссии при царской Ставке, еще в 1927 году публично заявил, что английские агенты в Петрограде раздавали солдатам по 25 рублей за выход из казарм и неподчинение своим командирам. Много позже, после смерти генерала в 1946 году, был опубликован его дневник. Это уже не на публику — вот запись от 7 апреля 1917 года: "Революция руководилась англичанами и конкретно лордом Мильнером и сэром Бьюкененом".

(***) Делай, что должно и будь, что будет.(Марк Аврелий)

Глава 32. Циничная, безжалостная демократия.

Поразительно, как мало значения 23–25 февраля 1917 года придавалось вскипевшим улицам. Забастовки, митинги с демонстрациями, пение революционных песен и спорадическое мелькание в толпах красных флагов — все это считалось само собой разумеющимся и не способным оказать влияние на ход политических событий. Дума не упоминала волнения и манифестации в своих дебатах, как будто их не было. Кабинет министров, собравшийся на заседание 24 февраля, не обмолвился о них ни словом. Министры считали уличные протесты делом полиции, а не вопросом политики. Даже петроградские революционеры-интеллектуалы, напрямую не участвовавшие в подпольной деятельности, не понимали, что происходит. Мстиславский-Масловский, старый эсер, опубликовавший ранее учебник по уличным боям для революционных группировок, а затем поступивший на службу библиотекарем в Академию Генштаба — вот до какой степени доходила терпимость «кровавого авторитарного режима»! — написал позже в своих мемуарах: “Долгожданная революция захватила нас врасплох, как неразумных девственниц из Евангелия.”

В суицидальной спячке пребывали аристократия и императорский двор, живший в своём изолированном мирке, не связанном с окружающей средой, с каждым часом становящейся всё более токсичной.

“Никогда не поверю, что возможна революция, — доверительно сообщила императрица Александра Фёдоровна своей близкой подруге Юлии Александровне фон Ден, когда улицы уже бурлили и пенились, — ведь еще вчера все заявляли, что ее не должно быть! Крестьяне любят нас, они обожают Алексея. Я уверена, что беспорядки происходят лишь в Петрограде!”

Из письма императрицы Александры Федоровны Николаю II 25 февраля 1917 года:

“Стачки и беспорядки в городе более чем вызывающи. Это хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, просто для того, чтобы создать возбуждение, и рабочие, которые мешают другим работать. Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя. Худших речей не печатают, но я думаю, что за антидинастические речи необходимо немедленно и очень строго наказывать, тем более что теперь военное время. Забастовщикам надо прямо сказать, чтобы они не устраивали стачек, иначе будут посылать их на фронт или строго наказывать.”

Неспособность услышать предупреждения, увидеть знаки на стене — синдром Кассандры, в той или иной степени поражает всех, находящихся на вершине пирамиды власти, но более всего оказавшихся там по воле случая, как последний император России Николай II. Небожителям чудится, что существующее положение дел — вечное, незыблемое, определенное высшими силами и не может быть изменено ничтожными, незаметными людишками, похожими с высоты положения элиты на мелких букашек у их ног.

Древнее заблуждение сильных мира сего — пренебрегать “маленьким человеком”, считать его ничтожным, зависимым, слабым, глупым, неспособным на поступки. Каждый отдельный верноподданный никакой угрозы власть имущим не представляет. Но когда ручейки этих скромных, забитых нуждой и заботами людей сливаются в реки демонстраций, озёра митингов, когда аккуратная профессиональная рука заботливо управляет, раскачивает колебания толпы, добиваясь резонанса с дирижёрской палочкой, “маленькие люди” превращаются в неукротимое и беспощадное стихийное бедствие, сметающее на своём пути вековые государства.

Историки, глядя на буйство народного волеизъявления расширенными от ужаса глазами, ставят ошибочный диагноз: “Волна смертей и насилия, захлестнувшая революционные массы, ни от кого не зависела. Она пришла будто сама собой и смыла всё благодушие, все радужные перспективы всеобщего счастья.” Настоящие кричащие лозунги "чумного” года "Бей!", "Дави!", "Круши!” никто не чертал на полотнищах. Но неписаные, они оказались ужасной истиной, откровением в первую очередь для интеллигенции, домогавшейся революции с подростковой настойчивостью. А ведь всё начиналось с мирного требования хлеба для семей защитников Родины. Святое дело, совершенно не претендовавшее на потрясение основ. Большинство протестующих надеялось, что к успеху можно прийти мирным путем. Народ, мир, труд — что здесь плохого? Только хорошее.

Свобода. Земля. Обновление. Этого страстно хотели практически все. Строчка из гимна Французской революции стала лозунгом, желанным образцом. Но 24 февраля на демонстрациях рядом с привычными «Хлеба!» и «Нет войне!» везде и сразу замелькало "Долой самодержавие!"…

— Вот смотрите, Николай Михайлович, — прошептал Григорий, передавая генералу массивный морской бинокль, — отсюда прекрасно всё видно.