Избранные произведения - Александр Хьелланн

Фру Венке была все еще напугана падением этого огромного поршня, и теперь ей импонировало спокойствие Мордтмана. Она воскликнула:

— Я вижу, что это опасный дом! Я могла тут расстаться с жизнью.

Фру Венке вышла из конторы на лестницу. Почтительно склонив голову, Мордтман сказал ей:

— Приходится пожалеть, что ваше посещение было столь несчастливое.

Фру Венке стояла на лестнице и надевала перчатки. Не оборачиваясь к Мордтману, она сказала:

— Ну что же вы? Идете со мной в город или нет?

— Но вы запретили мне проводить вас.

— Да, но после запрещения вы спасли мне жизнь, — сказала фру Венке, смеясь. — Идемте, но только ни слова больше о том, что нас чуть было не поссорило.

Мордтман пообещал не говорить лишнего и побежал в кабинет за шляпой.

К удивлению фру Венке, он сдержал свое слово — всю дорогу говорил весело и больше не делал попыток намекать о своем чувстве. И даже во взглядах его, когда они расставались, не было ничего такого, что могло бы смутить ее.

Фру Венке была довольна собой — она раз навсегда показала ему границы. Но она была довольна и Мордтманом — он, несомненно, понял, что его прежнее поведение ни к чему. Это позволит ей с приятностью и без излишних строгостей продолжать с ним знакомство, не опасаясь каких-либо необдуманных шагов с его стороны.

Фру Венке вернулась домой в отличном настроении. Уже давно она не чувствовала себя так радостно, молодо и легко. Ее совесть была совсем спокойна. Она сказала Мордтману всю правду в глаза. Стало быть, теперь все будет в порядке!

В ожидании мужа и сына она села за рояль. Однако перед этим она у зеркала тщательно поправила свои волосы. Затем стала играть, тихонько напевая.

В это время Абрахам сидел в большом актовом зале, переполненном школьниками и взрослыми, Было нестерпимо жарко и душно.

Неутомимый ректор, стоя за кафедрой, раздавал табели и зачитывал отметки. Он громко выкликал имя каждого мальчика в том порядке, в каком ученик был переведен в следующий класс. Впрочем, перед выдачей табелей ректор сказал несколько предварительных слов тем выпускникам, которые, закончив школу, предполагали поступить в университет.

Засим ректор перешел к ученикам старшей группы.

— Ханс Эгеде Брок! — произнес он, вызывая к кафедре первого ученика четвертого латинского класса.

Вслед за этим было названо имя Абрахама Кнорра Левдала.

У Абрахама перехватило дыхание. Он, правда, успешно сдал экзамены, однако никак не предполагал, что его вызовут вторым по счету.

В течение нескольких секунд Абрахам оставался неподвижным и только потом встал со скамейки. Профессор Левдал ловил его взор, чтобы приветливо кивнуть головой, но Абрахам шел к кафедре не поднимая глаз.

Ректор, протянув ему табель, сказал:

— Ты был прилежен, Абрахам, и поэтому так успешно сдал экзамены. Надеюсь, что в следующем году мы — твои учителя — будем довольны тобой и во всех других отношениях.

Эти слова тотчас погасили радость Абрахама. Он автоматически вернулся на свое место. Ему показалось, что в зале наступила тишина и вокруг повеяло холодом от сотен холодных глаз, устремленных на его грешную особу.

Профессор Левдал громко закашлялся. Ему не понравилось, что его сыну сделали замечание. Уже давно пора забыть об этом школьном происшествии, а не возвращаться к нему, да еще публично.

Выдача табелей продолжалась. Родители с напряженным вниманием вслушивались в объявляемые имена. Лица у них оживлялись, когда их драгоценное чадо стояло у кафедры. Но потом это родительское оживление сменялось безразличием либо раздражением на непомерную духоту в зале. Уж скорей бы ректор приступил к своей заключительной речи!

Однако для маленьких школьников вся эта процедура с табелями была чем-то совершенно иным. Среди малышей всколыхнулись все чувства. Честолюбие и тщеславие, разочарование и отчаяние, вплоть до полного отупения, зависть и ненависть, гордость и злорадство, вплоть до жажды мести, — все эти чувства пришли, казалось, в движение. Было похоже на то, что эти чувства прогуливались по всем рядам стульев, где сидели малыши.

Еще бы — здесь перед малышами разыгрывались поучительные сцены. Здесь была показана наука — как пробиться в жизни и как обогнать другого хотя бы на один-единственный шаг. Да, это была наука житейской борьбы — за свое положение, за следующий чин либо за пышную похвалу. Дружеские чувства и равенство были излишними в этой борьбе. Завидовать тем, кто выше, и презирать оставшихся внизу — вот что в конечном счете заменяло все остальные эмоции.

За весь долгий учебный год школьникам ни слова не было сказано о том, что утомительное приобретение знаний может стать радостью в совместной житейской борьбе. Да и теперь, по окончании учебного года, никто ничего не сказал о равенстве и содружестве на трудных путях науки. Напротив, сегодня, на торжественном акте, еще в большей степени, чем когда-либо раньше, разъединялось братство и зачеркивалось товарищество. Сама наука была здесь использована для того, чтобы перенумеровать и тщательно расклассифицировать всех школьников.

Но вот, наконец, триста девятнадцать табелей были оглашены и розданы. Ректор вытер платком свой лысый лоб и наградил себя основательной понюшкой табака.

Засим он приступил к своей заключительной речи, первая часть которой была посвящена прощанию с выпускниками — с четырьмя бледными, долговязыми юношами, застегнутыми в длинные и, казалось бы, негнущиеся фраки.

Ежели древо узнается по своим плодам, то было поистине удивительно видеть, что такой обширный школьный аппарат с многочисленными и переполненными классами выделил из себя всего лишь эту худосочную четверку юношей, достойных продолжать учение в университете.

Ничего не поделаешь — путь к Парнасу долог и труден. Немало людей отсеивается в пути. Но зато достигшие цели представляют собой, надо полагать, уже подлинный экстракт науки.

В своей заключительной речи ректор прежде всего выразил пожелание, чтобы эта четверка достойных выпускников поддержала бы честь школы и на дальнейших своих путях. В особенности ректор просил выпускников сохранить в нетронутом виде детскую душу и ту детскую веру, которая была им привита школой. Затем он стал разбирать понятие школы и исходным пунктом для этого избрал древнее значение, вкладывавшееся в это слово: «Школа — это убежище для молодежи, которая, еще не изведав, что такое житейские невзгоды…»

— Ай, ну его к черту! — пробормотал Мортен Крусе, толкнув под бок Абрахама.

Однако Абрахам не шевельнулся и ничего не сказал в ответ. Он был по-прежнему напуган, и ему не хотелось, чтобы здесь кто-нибудь заподозрил его в недисциплинированности, тем более что мысли его были теперь направлены на то, что в школе он выдвинулся на второе место. Столь высоко он еще никогда не поднимался.

Между тем ректор, оттолкнувшись в своей речи от исходного пункта, стал успешно разъяснять, каким образом школа подготовляет юношей к вступлению в жизнь и каким образом она прежде всего формирует нравственность школьников.

— Наши великие учителя — греки и римляне, — воскликнул ректор, — полагали, что именно нравственность и является высшей и благороднейшей задачей образования, но для нас это лишь несовершенное и слабое наименование для конечной цели нашей! Ибо над нами сияет солнце откровения, и сквозь земные туманы мы видим иную высокую обитель. Перед нами светлая и прекрасная надежда — обрести это небесное отечество по ту сторону земной жизни. Вот это и обязывает нас воспитывать наших молодых людей так, чтобы они были не только гражданами, не только людьми, но и подлинными христианами. Так пусть же свет религии озарит науку, и тогда на путях ее мы узрим эту нашу конечную цель и те исходные истины, к которым мы неустанно стремимся!

Тяжелая дремота охватила школьников. Духота и длинная речь ректора, скучная, как проповедь в церкви, полностью доконала их.

Летнее солнце между тем пробивалось сквозь тонкие голубые занавески. И голубоватый цвет — цвет смерти и распада — падал на группу одетых в черное учителей, теснившихся по левую сторону от кафедры.

Учитель греческого языка Ёж стоял навытяжку и, видимо, спал. В школе вообще ходила легенда о том, что ему удается спать стоя. Старший учитель Абель лорнировал дам. Адъюнкт Борринг, казалось, выжидал удобного момента, чтобы приступить к очинке гусиных перьев. А Слепая кишка стоял, погруженный в раздумье, и при этом по привычке гримасничал, что забавляло школьников, так как гримасы его в данный момент являлись как бы ответом на христианскую речь господина ректора.

В общем, все учителя имели неподобающий вид — словно им все осточертело и они жаждут конца всей этой затянувшейся комедии.

Между тем голос ректора уже вибрировал от волнения.