Избранные произведения - Александр Хьелланн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Только Абрахам сохранил в своей душе некоторую память о Мариусе. И его воспоминания были связаны не только с тем неприятным школьным инцидентом, о котором Абрахам старался поменьше думать.
Что касается фру Готтвалл, то она теперь целиком была погружена в воспоминания о своем милом маленьком Мариусе. Ничего иного у нее не осталось в этом мире. И поэтому она почувствовала большую привязанность к лучшему другу Мариуса. Всякий раз, когда Абрахам проходил мимо ее домика, она выбегала, чтобы поговорить с ним, или стучала в окно.
Абрахам старался избежать этих свиданий. Ему было крайне неприятно, если кто-нибудь видел его входящим в дом фру Готтвалл. Да и разговоры с ней в одинаковой мере не нравились ему.
Но фру Готтвалл иной раз все же удавалось затащить Абрахама к себе. Она усаживала его на диване и тотчас принималась говорить о маленьком Мариусе. Ведь она думала о нем целые дни и ночи, и ей не с кем было поделиться своими мыслями.
Она жила одиноко. Подруг у нее не было. А ее обычные вечерние гости — тяжкие мысли о своем позоре и неудачной жизни — обычно только тревожили и мучили ее.
И вот теперь среди этих вечерних гостей появился новый, самый страшный гость — гнетущий упрек, что она из-за своего тщеславия заставляла сына сидеть над книгами значительно больше, чем его бедная голова могла перенести.
Конечно, об этой своей душевной тревоге фру Готтвалл никогда не заговаривала с Абрахамом. Она вспоминала только лишь старые школьные истории и всякий раз просила Абрахама подтвердить ей, что ее Мариус и в самом деле отличался огромными способностями к латыни.
Абрахам уверял ее в этом, и тогда его собеседница — эта бледная, анемичная женщина с маленьким увядшим ртом — принималась болтать о том, как ее сын пламенно любил Абрахама Левдала и взирал на него как на какое-то высшее существо. С легким смехом она признавалась в том, как, быть может, по глупости своей, она ужасно ревновала сына к этому самому Абрахаму Левдалу. Пусть сам Абрахам взглянет на этот словарь — на его последней странице рукой Мариуса написаны следующие слова: «А. Л. самый большой герой в нашей школе».
Фру Готтвалл смущенно добавляла:
— А ведь буквы А. Л. — это и есть ты… вы…
Она смущалась еще больше, так как не знала, вправе ли она называть Абрахама на ты. Ведь он держался с ней так чопорно и совсем как взрослый.
Всякий риз Абрахам, посетив ее, стремился поскорей уйти. Но однажды фру Готтвалл угостила его вином и пирожками, и это в дальнейшем позволило ей продлевать его посещения.
Спустя некоторое время Абрахам уже по собственному почину стал заходить в ее дом — обычно в сумерках — и с должным терпением выслушивал знакомые школьные истории. Были даже такие минуты, когда Абрахам сам припоминал что-либо из школьной жизни. И такая словоохотливость подростка доставляла бедной фру Готтвалл истинное наслаждение.
Однако Абрахам с какой-то особой осторожностью и почти крадучись заходил к фру Готтвалл. В душе он отчетливо понимал, что его отец весьма не одобрил бы это общение с матерью маленького Мариуса.
Но в шестнадцать лет не так-то легко устоять перед слоеными пирожками и хересом.
Между тем строительство фабрики «Фортуна» в основном подходило к концу. И Мордтман с еще бо́льшим усердием занялся делом.
Но вот начались осенние дожди, и Микалу Мордтману невесело было ежедневно шагать на стройку. По этой причине он открыл контору в самом городе.
Своими отношениями с фру Венке Мордтман не был по-настоящему доволен. Они развивались недостаточно быстро, — а может быть, и совсем не развивались. Однако он чувствовал себя влюбленным в нее больше, чем прежде. Эта красивая женщина, муж которой предоставлял ей полную свободу, чрезвычайно нравилась ему. Кроме того, он отчетливо видел, что и она неравнодушна к нему. Это сказывалось во многих мелочах жизни.
Впрочем, за последнее время с Венке творилось что-то непонятное. Они были настроена крайне нервно. По временам она упорно молчала, устремив свой взор куда-то в пространство, либо, напротив того, говорила не умолкая. И такая словоохотливость ее казалась странной и даже мучительной.
Мордтман был уверен, что это он является причиной ее душевной неуравновешенности. И эта уверенность заставляла его терять привычную осторожность в общении со своей очаровательной собеседницей.
Теперь он заходил к ней вечерами, а не в обеденные часы, как прежде. И приятные интимные их беседы обычно происходили при красном свете пылающей печки. Хозяйничая, фру Венке деловито ходила вокруг стола, и это ее спокойствие в еще большей степени волновало Мордтмана.
В эти вечерние часы профессор почти всегда отсутствовал, а иногда, являясь раньше домой, заходил к ним побеседовать. И не было случая, чтобы кто-нибудь из троих почувствовал бы какую-нибудь неловкость или смущение.
Сегодня вечером фру Венке была настроена мрачно. Она говорила все больше о печальных вещах и даже о смерти. Мордтман, немногосложно отвечая, соглашался с ней, и оба они вскоре пришли к мысли, что жизнь, в сущности говоря, не такая уж веселая штука.
Это убеждение никак не соответствовало настроению Мордтмана — он просто соглашался с ней, чтоб не спорить. Его душа, напротив того, была переполнена счастливой надеждой и нетерпением поскорей разрушить все преграды. Он более не мучился сомнениями, и никакие последствия его теперь не страшили. Он с трудом сдерживал себя, чтоб не схватить Венке в свои объятия, когда она проходила мимо него.
После невеселых разговоров о смерти они долго молчали. Потом Венке, подойдя к дивану, где он, как обычно, сидел, сказала, поглядев на него в упор:
— Я чувствую, что вы говорили мне совсем не то, о чем думали.
— Да, это так, — ответил Мордтман. — Я сам не знаю, что со мной. Я даже не помню, о чем я говорил. И почему я здесь. Я только знаю одно: мне не хватает сил вынести все это мучение.
Мордтман обнял ее за талию и с силой привлек к себе. И она, ярко освещенная пламенем печки, села на его колено.
Он поцеловал ее в щеку, пробормотав:
— Мы не должны больше таиться друг от друга.
Венке несмело положила руку на его плечо и тихо ответила:
— Да, может быть…
Но тотчас она почти бережно освободилась от его рук и поднялась.
— Нет, нет! — сказала она с какой-то растерянностью в голосе.
Он подбежал к ней и, снова обняв, стал бормотать страстные, но бессвязные слова.
Этот его порыв как бы пробудил Венке от сна. Она снова, и теперь с горячностью, крикнула:
— Нет, нет! Не подходите ко мне! Не сходите с ума! И не думайте, что я собираюсь иметь двух мужей!
Он продолжал страстно твердить:
— Но ты моя… только моя…
— Нет, нет, Мордтман!.. Одумайтесь…
— Но ведь ты сама говорила мне, что надо защищать свою любовь, не бежать от нее!
— Не теперь… и не так… Не сбивайте меня с толку, Мордтман!.. Оставьте меня в покое. Я не хочу разрушить мою семью. Пусть у нас будет как раньше. А если это нельзя, то уезжайте. Прошу вас об этом…
— Но как же так? Я не могу без тебя. Что со мной станет…
Она взяла его за плечи, повернула к свету и стала всматриваться в его лицо. Оба они были взволнованы и порывисто дышали. Его побледневшее лицо казалось угнетенным и подавленным. Он все еще сжимал ее руки и бормотал невнятные слова.
Всматриваясь в его искаженное, страдальческое лицо, Венке воскликнула:
— Боже мой, что я наделала!
— Но ведь ты моя! Ты выбрала меня. Скажи, что я не обманываюсь хотя бы в этом.
— Да, я не обманываю вас, мой друг.
— Но тогда сделай последний шаг, будь моей!
— Нет, Мордтман! Прошу у вас хотя бы немного благоразумия. Мы оба сейчас невменяемы… Однако я, как старшая, должна показать пример…
Он нетерпеливо прервал ее речь, но она закрыла рукой его рот.
— Уходите, — сказала она. — Уходите, дорогой. Мы должны всё обдумать, взвесить. Нельзя в опьянении решать то, что может принести неизгладимое горе — и нам и другим… Приходите ко мне через несколько дней… Послушайтесь меня — ведь вы знаете, что я права.
Он не хотел слушать ее, но она умолила его подойти к дверям. Здесь, у выхода, он еще раз страстно обнял ее и поцеловал. И вышел в переднюю, почти не соображая, что с ним и почему он уходит.
Венке бросилась на диван и закрыла глаза руками. Его поцелуй жег ее. Нет сомнений, она полюбила. Но теперь все мысли ее были парализованы каким-то страхом, который причинял ей невыносимую боль и вместе с тем блаженную радость.
Она хотела заставить себя подумать о муже, о сыне, но мысли ее тотчас ускользали, и смутное беспокойство, с которым она боролась, превратилось теперь в болезненное замешательство.
Минутой позже вернулся ее муж. Он прямо из передней направился в свой кабинет. Она слышала, как он, перебирая связку ключей, открыл маленький шкафик, где у него хранились некоторые редкие лекарства, — в городской аптеке далеко не всегда можно было найти все, что нужно.
