Избранные произведения - Александр Хьелланн

— Как ты все искажаешь, Карстен!

— Нет, я ничего не искажаю.

— Ну, хорошо! — воскликнула Венке. — Пусть Абрахам сам решит, будет ли он конфирмоваться.

Но тут же фру Венке добавила к своим словам:

— О нет, Карстен! Это будет неразумно. Абрахам еще совсем мальчик! Он, конечно, выберет то, что делают другие, это спокойней. Нет, нет, Карстен, мы возьмем на себя великий грех, если пошлем нашего сына, ведая об этом, в царство лжи и обмана.

— Я бы хотел знать, Венке, как долго ты намерена руководить жизнью твоего сына? Похоже на то, что в дальнейшем ты станешь выбирать для него жену?

— Ты говоришь вздор, Карстен! Я постоянно твержу: Абрахам должен быть свободен в своем выборе.

— Но тогда это странная свобода! Например, сейчас Абрахам хотел бы конфирмоваться…

— Только потому, что он как следует не разбирается в этом вопросе!

— А если через несколько лет он не сможет как следует разобраться, какую девушку взять ему в жены, так ты и в этом вопросе станешь навязывать ему свои убеждения? Этим ты сделаешь его несчастным.

— Это просто мученье — разговаривать с тобой, Карстен! Ты нарочно путаешь вместе эти вопросы.

— Не надо такой горячности, Венке, это ни к чему. Мне представлялось, что мы так разумно и с должным спокойствием разобрались в нашем первом вопросе. И этот вопрос я вовсе не путаю со вторым. Однако мне кажется, что ты, безмерно любя Абрахама, невольно примешиваешь в свое чувство нечто от тирании. Быть может, по-твоему, это неотделимо от любви? Желая ему добра, ты постоянно решаешь за него. И вместе с тем утверждаешь, что нет ничего лучше, чем когда люди сами свободны в своем выборе.

— Карстен, с тобой опасно говорить. И поэтому я так нервничаю. Я чувствую, что ты водишь меня по кругу и снова возвращаешь меня на то место, откуда мы вышли. Я тебе всегда говорила, что конфирмация Абрахама была бы для меня невыносимой. А сейчас как-то получилось, что я чуть ли не согласна с тобой.

Профессор Левдал оделся и уже собирался выйти из комнаты. В дверях, обернувшись, он сказал жене:

— А я думаю, что на этот раз не твоя точка зрения, а моя ближе к твоим принципам.

Фру Венке крикнула мужу:

— Во всяком случае заявляю тебе: в то утро, когда Абрахам соберется в церковь, чтобы дать там свой злосчастный обет, я на правах матери спрошу его — сознает ли он то, что делает. И если в этом вопросе он не будет полностью правдив и честен, то никакое духовенство всего мира не заставит моего сына пойти на обман!

— Ты поступишь как найдешь нужным, — ответил профессор, уходя.

Он уже почти добился своего, и теперь ему вовсе не хотелось продолжать спор. «Придет это утро, — подумал он, — и там будет видно, как поступить».

Фру Венке была взволнована и огорчена. У нее оставалось мучительное ощущение, что муж одурачил ее — вынудил дать согласие на конфирмацию, на этот отвратительнейший обман.

Она поговорила об этом с Мордтманом, однако этот вопрос не слишком его интересовал. Впрочем, он признавал, что она целиком права, и даже не без горячности доказывал это.

Вечером, когда профессор был в клубе, Венке позвала сына, чтобы серьезно потолковать с ним. Открыто и ясно она рассказала ему, что такое, по ее мнению, конфирмация и почему духовенство придумало этот обман.

Она разъяснила сыну, что эта клятва, которую священники требуют от несовершеннолетних ребят, — есть надругательство над серьезнейшим делом, самое настоящее издевательство, потому что идеалы, к которым стремятся подлинные христиане, могут быть осознаны только лишь взрослыми людьми. А между тем детей толпами заставляют отмечать свое вступление в жизнь грубой ложью — хуже того, клятвопреступлением. Так вот — хочет ли Абрахам участвовать в этом обмане или же он не боится избрать себе иной путь — без церковного обязательства, которое установлено для того, чтобы его нарушали? Если Абрахам выберет себе этот путь, то она, Венке, будет верно и преданно ему помогать.

Абрахам сидел молча, опустив глаза. Ему всегда было не по себе, когда кто-нибудь заговаривал с ним о религии. Религию в школе преподавали так же, как другие предметы; и только ректор время от времени произносил патетические речи, преисполненные набожности, — главным образом в те дни, когда в школе происходило что-нибудь экстраординарное. Что касается отца Абрахама, то иной раз и он упоминал ими божие, говоря например: «Надо просить нашего господа, чтобы он уберег нас от…»

И когда произносились такие фразы, Абрахам знал, как и с каким выражением лица он должен выслушивать их. Больше того, он даже знал, что надо пробормотать в ответ, чтобы не нарушать достойного тона беседы. Но он все же всякий раз испытывал неприятнейшие ощущения, пока длился такой разговор.

Но теперь, в беседе с матерью, он чувствовал себя совсем нехорошо. Она говорила с ним в том тоне, при котором было бы бесполезным бормотать в ответ что-либо неопределенное. Мать требовала от него серьезного ответа.

Что ж, Абрахам, конечно, был бы не прочь конфирмоваться, как это делают другие. Уже давно он испытывал чувство неловкости, что в этом деле он остался последним из всех своих сверстников. Казалось бы, тут и спрашивать нечего. А вот мать видит в этом нечто необычайное, и даже такое, что является поворотным пунктом всей жизни.

Мать продолжала говорить сдержанно и серьезно о том, что надо любить правду во всем и в особенности в тех вопросах, которые касаются веры и религии. Абрахам с удивлением думал, что мать, говоря об этом, имеет в виду конфирмацию. Ведь ректор, которого все считали особенно набожным человеком, и профессор Левдал, который был религиозен в меру, да и все люди в городе высоко почитают конфирмацию. И все слова, направленные против этого священного таинства, считают богохульством.

Мать сама не раз говорила Абрахаму, что она не очень-то верит в бога. И, что еще хуже, ему приходилось слышать об этом от посторонних людей. Так почему же она более серьезно и более торжественно, чем верующие, относится к тому, во что сама не верит и о чем, следовательно, не может иметь истинного и беспристрастного понятия, — почему же она относится так к конфирмации? Зачем же она сама, лишенная религии, ставит ему такие высокие требования, которых не ставят даже самые религиозные люди? Это изумило Абрахама, и, думая об этом, он ощущал в себе нечто вроде досады и нетерпения.

Некоторую нетерпеливость в конце концов проявила и фру Венке, видя, что ее сын, беседуя с ней, уподобился бессловесной дубине. Она сказала ему:

— Ну, отвечай мне, Абрахам! Что ж ты молчишь? Ты хочешь пойти на конфирмацию? Или нет?

— Не знаю, — ответил Абрахам.

— Но ты должен знать! Ты уже достаточно взрослый, чтобы разбираться в таких вопросах. Подумай и реши сам. У тебя еще есть несколько дней на размышления. Но только я хочу сказать тебе то же, что уже сказала вчера отцу: в тот день, когда пойдешь в церковь, ты сначала исповедуешься передо мной; и если ты не сможешь мне, твоей матери, с полной искренностью сказать, что у тебя есть желание принести клятву, то ты не будешь присутствовать на этом празднике лжи. И это так же верно, как то, что меня зовут Венке.

Вскоре вернулся домой профессор. Однако за ужином родители не поднимали разговоров о конфирмации.

В течение нескольких дней Абрахам находился в тяжелом раздумье. Конечно, он будет конфирмоваться — и в школе он твердо заявил, что к священнику запишется, но все же слова матери смутили его и заставили помучиться. Впрочем, мать больше не расспрашивала его ни о чем. И отец молчал. Так проходили дни.

Особенных перемен в школе не было. Прибавилось только количество часов на латинских и греческих уроках. Да еще как-то само собой у Абрахама возникло сближение с Броком, которого он прежде недолюбливал. Но теперь эти два первых ученика сидели за одной партой и соперничали в прилежании.

Маленький Мариус после своей смерти не оставил никаких следов. Он попросту исчез. И его порядковый номер в школе занял кто-то другой. Его поглотил поток жизни, и имя его никто не произносил в школе, потому что все вскоре позабыли его. У тех, кто день изо дня мучился все в той же комнате, изучая все те же предметы, на все тех же уроках, имея все тех же соседей по парте и учителей, вскоре исчезло всякое воспоминание о том, что перестало существовать; вскоре им стало казаться, что Мариус Готтвалл был маленьким мальчиком, которого они знали много лет назад, когда они сами были маленькими и начинали учиться в школе.

Только Абрахам сохранил в своей душе некоторую память о Мариусе. И его воспоминания были связаны не только с тем неприятным школьным инцидентом, о котором Абрахам старался поменьше думать.

Что касается фру Готтвалл, то она теперь целиком была погружена в воспоминания о своем милом маленьком Мариусе. Ничего иного у нее не осталось в этом мире. И поэтому она почувствовала большую привязанность к лучшему другу Мариуса. Всякий раз, когда Абрахам проходил мимо ее домика, она выбегала, чтобы поговорить с ним, или стучала в окно.