Таинственная река - Дэннис Лехэйн

И все-таки Шон чувствовал себя так, словно он не сумел оправдать надежд, которые они на него возлагали; иными словами, не проявил достаточно желания и твердости, чтобы удержать их рядом. Шон понимал, что это за место; он знал, что такое смерть, а поэтому воспринимал Уингагейт Эстейтс как промежуточную станцию на жизненном маршруте, и ему не просто была ненавистна мысль о том, что родители его живут здесь — планируя свое время с учетом просьб соседей отвезти их к докторам — ему была ненавистна мысль о том, что и сам он когда-нибудь может очутиться в подобном месте. К тому же он знал, что шансов избежать этого у него весьма немного. Так уж оно получилось, что он остался без детей и без жены, и заботиться о нем будет некому. Ему уже тридцать шесть, он уже прошел чуть больше половины дистанции, отделяющей его от Уингагейт Эстейтс, а вторая половина этого пути пройдет намного быстрее, чем первая.

Мама задула свечи на именинном пироге, стоявшем на маленьком обеденном столике, передвинутом ради торжества в проход между крошечной кухней и более просторной гостиной, и они молча принялись за еду, а затем стали пить чай, тоже молча, слышно было лишь тиканье стенных часов да гудение кондиционера.

Когда трапеза закончилась, отец, вставший из-за стола первым, произнес:

— Я вымою тарелки.

— Нет, давай я.

— Тебе лучше посидеть.

— Нет, позволь я.

— Сиди, ты же новорожденная.

Мама, слабо улыбнувшись, снова опустилась на стул, а отец, собрав со стола тарелки отнес их на кухню.

— Будь внимательней с крошками, — напомнила мама.

— Конечно, буду.

— Если ты оставишь их в раковине, жди снова муравьев.

— Да к нам забрел всего-то один муравей. Один-единственный.

— Да нет, их было больше, — сказала она Шону.

— Полгода назад, — уточнил отец, перекрикивая шум льющейся воды.

— А мыши?

— Ну уж мышей-то у нас никогда не было.

— Зато у миссис Файнголд они есть. Целых две. Теперь ей нужно думать о капканах.

— Но у нас-то мышей нет.

— Их нет потому, что я всегда слежу за тем, чтобы в раковине не оставались крошки.

— О, Господи, — взмолился отец.

Мать поднесла в губам чашку и, отхлебывая чай, посмотрела на Шона.

— Я вырезала статью о Лорен, — сказала она, ставя чашку на блюдце. — Она должна быть где-то здесь.

Мать всегда вырезала статьи из газет, собирала их и отдавала Шону, когда он приезжал. А еще она, накопив с десяток, присылала их по почте, и Шон, вскрывая конверты, находил там аккуратно сложенные вырезки, невольно служившие и напоминанием о том, сколько времени прошло с его последнего визита к родителям. Мамины вырезки были на разные темы, но все они были либо о том, как лучше и безопаснее организовать свой быт, либо о том, как самому, не прибегая к посторонней помощи, выходить из затруднительных положений — способы предотвращения возгорания внутренней обшивки сушильного шкафа; как настроить фризер так, чтобы он внезапно не оттаивал; за и против «завещания о жизни» [19]; как не стать жертвой карманников на отдыхе; советы мужчинам, испытывающим стрессы на работе; как сохранить здоровье («Ходите пешком, и ваше сердце доживет до столетнего рубежа!»). Так мама посылала ему приветы и проявляла свою заботу; раньше это выражалось в том, что она застегивала ему пуговицы на пальто и поправляла шарф перед уходом в школу по утрам в январе. Шон все еще улыбался при воспоминании о той вырезке, которая пришла в мамином письме за два дня до того, как Лорен ушла, — «Зачатие ин витро [20]» — его родители никогда не могли понять, что для Шона и Лорен бездетная жизнь была их выбором, но они всегда боялись, что, если этой жизни все-таки придет конец (хотя никогда не говорили об этом), то родителями они будут самыми никудышными.

Когда Лорен наконец забеременела, они скрывали это от родителей, пытаясь разрешить вопрос, развалится ли их брак в результате рождения ребенка, потому что Шон, узнав о ее романе с одним из актеров, прежде всего стал донимать ее расспросами.

— Лорен, чей все-таки это ребенок? — постоянно спрашивал он, на что она отвечала:

— Если тебя это так волнует, сделай тест на определение отцовства.

Они отказывались от приглашения родителей на обед, мотивируя свои отказы тем, что их не оказывалось дома, когда родители выбирались в город, а Шон чувствовал что его голова вот-вот лопнет от постоянных волнений и страха, что ребенок не его; к тому же он испытывал страх и иного рода — он вообще не хотел ребенка, даже если бы был его отцом.

Когда Лорен ушла и мать Шона узнала об этом, то она решила, что поступок невестки не что иное, как «тайм-аут в семейной жизни, для того чтобы все обдумать», и теперь все газетные вырезки так или иначе были связаны с ней, а не с ним, как будто ее задачей было наполнить ящик, в котором Шон хранил ее вырезки, до определенного уровня, тогда бы Лорен вернулась и они бы сошлись вновь.

— Ты говорил с ней в последнее время? — прокричал отец из кухни; лица его не было видно из-за стены, выкрашенной в густо-зеленый цвет.

— С Лорен?

— Угу.

— Ну а с кем же еще? — недоуменно спросила мать, прервав поиски газетных вырезок в ящике комода и повернув лицо к Шону.

— Она звонит. Но ничего не говорит.

— Возможно, она просто сводит все к светской беседе, потому что она…

— Да нет. Отец, я не то имею в виду — она вообще не говорит. Вообще.

— Ничего не говорит?

— Ни звука.

— А откуда ты знаешь, что это она?

— Знаю.

— Но как?

— Господи, — Шон умоляющим взглядом посмотрел на родителей, — я же помню, как она дышит. Понятно?

— Невероятно, — покачала головой мать. — Но ты-то сам хоть говоришь?

— Иногда. Все меньше и меньше.

— Ну, вы хоть как-то общаетесь, — рассудительно сказала мать, кладя последнюю вырезку на стол перед ним. — Расскажи ей, я думаю, ее это заинтересует. — Мать опять присела к столу и, проведя ребрами ладоней по скатерти, разгладила на ней складки. — Когда она снова вернется домой… — задумчиво произнесла она, глядя, как под ее руками складки на скатерти распрямляются.

— Когда она снова вернется домой… — повторила она тихим, чуть дрожащим голосом — таким голосом, наверное, говорят монахини, уверенные в том, что всему на свете присущ определенный порядок.

— Дэйв Бойл, — обратился Шон к отцу через час, когда они сидели на высоких табуретах у стойки бара «Граунд Раунд». — Тот, что пропал тогда с улицы напротив нашего дома.

Отец сперва нахмурился, а затем стал сосредоточено наливать пиво из кувшина в охлажденную кружку. Когда пена дошла до верха и крупные капли потекли по наружным стенкам кружки, он вдруг спросил:

— А что, в старых газетах ты об этом прочитать не можешь?

— Ну, конечно…

— А зачем тогда спрашивать меня? И на телевидении это было.

— Нет, я просто хотел узнать о том, что было, когда нашли похитителя, — ответил Шон, надеясь на этом прекратить разговор и избежать расспросов отца, почувствовавшего, что Шон неспроста подступил к нему с этим, а как и что ответить отцу Шон еще не придумал.

Вероятно, надо каким-то образом воздействовать на отца, внедрив его в контекст случившегося, а это поможет ему заново увидеть себя в той ситуации, но увидеть иным образом, не так, как описано в газетах или материалах этого давнего дела. А возможно, это еще поможет и разговорить отца, обсудить с ним повседневные новости, более важные, чем то, что команде «Красные носки» нужен как минимум еще один подающий левша.

Шону казалось — правда, лишь изредка — что они с отцом могли бы поговорить о чем-то более важном, чем о неглавных сиюминутных делах (как, по его мнению, бывало у них с Лорен), но за всю свою жизнь Шон не мог припомнить ни единого случая, когда такое случалось. В туманных воспоминаниях юности, сохранившихся в его памяти, он вроде бы мог отыскать доверительные отношения и откровенные беседы с отцом. Но на самом-то деле ничего подобного и тогда не было, а просто, по прошествии многих лет, самые незначительные мелочи разрастались в его памяти до мифических размеров.

Его отец был молчаливым человеком и часто говорил полупредложениями, которые, по сути дела, если их осмыслить, вели попросту в никуда; но Шон большую часть своей жизни посвятил осмыслению сказанного отцом, придумывая бесконечное число расшифровок для изреченных им эллипсисов [21], пытаясь разгадать, в чем все-таки заключался смысл того, что сказал отец. Впоследствии Шон часто размышлял, а что, если бы и он сам заканчивал предложения так же неожиданно, как это делал его отец, или, если бы он был молчуном… а ведь и Лорен тоже была молчуньей, а его это никогда сильно не волновало, по крайней мере до тех пор, пока это молчание не стало для него единственным, что от нее осталось. Ну еще звуки вдохов и выдохов в телефонную трубку, когда она звонила.