Мао Цзэдун - Александр Панцов

Склеить разбитую чашку не удалось. Сразу же по приезде в Россию, в декабре 1925 года, обиженный Цай бросил Сян Цзинъюй и закрутил любовь с женой известного нам Ли Лисаня. Вот уж действительно неисповедимы пути Господни! Супруги Ли сопровождали «образцовую пару» во все время пути из Шанхая в Москву, где Ли Лисань наряду с Цай Хэсэнем должен был участвовать в 6-м расширенном пленуме ИККИ. В дороге наивный Ли сам попросил жену вести себя с обманутым Цаем поласковей. Вот и допросился! Цай и супруга Ли стали в итоге жить открыто, Ли Лисань один вернулся на родину, а Сян Цзинъюй в конце концов завела новый роман — с каким-то монголом из КУТВ.

Все бы ничего, но только эта история привела к дестабилизации обстановки в верхнем эшелоне партии, до предела обострив личные отношения между Цай Хэсэнем, с одной стороны, Пэн Шучжи и Ли Лисанем — с другой[21]. Имела она и продолжение. Вскоре после отъезда любовницы убитый горем Пэн начал пить. Может быть, он и спился бы, но неожиданно в его жизнь вошла новая пассия, обворожительная Чэнь Билань, которая, кстати, была на семь лет моложе Сян Цзинъюй. К сожалению, до встречи с Пэном она имела кое-какие отношения с другим крупным руководителем партии, Ло Инуном, исполнявшим обязанности секретаря Цзянсу-Чжэцзянского регионального комитета КПК. Вряд ли надо говорить, что отвергнутый Ло стал с тех пор относиться к Пэн Шучжи как к врагу!186

Личные склоки, разумеется, отвлекали руководителей КПК от насущных дел. Но ведь и «твердокаменные» коммунисты, пропагандировавшие «свободную любовь», были людьми, и человеческий фактор играл в политике не последнюю роль!

Не мог не отреагировать на создавшуюся ситуацию и Мао Цзэдун. Осуждал ли он Сян Цзинъюй или нет, неизвестно. Но то, что он сопереживал близкому другу Цаю и осуждал Пэн Шучжи, не вызывает сомнений. На сторону Цая он должен был встать и в столкновении последнего с Ли Лисанем. Конечно, он понимал, что Цай Хэсэнь был не самым идеальным супругом. Нет, не в том смысле, что изменял жене (как раз наоборот: женщинами он не интересовался). Но просто жить с ним под одной крышей было совсем нелегко. «Цая вряд ли можно было причислить к мужьям, способным сделать жену счастливой, — вспоминает один из его знакомых. — …Цай мог целыми днями молчать, погрузившись в чтение или писание, а наткнувшись на интересную фразу — резко смеяться. У него была астма, и во время приступов его тяжелое, шумное дыхание напоминало звук раздуваемых кузнечных мехов… Его грязная комната была завалена книгами и журналами. Устав, он обычно, не раздеваясь и не разуваясь, заваливался на кровать и засыпал, а через некоторое время вскакивал и продолжал работать»187. В общем, он был тяжелым в быту человеком. Не очень аккуратной хозяйкой была, правда, и Сян Цзинъюй, но все-таки она долгое время, как могла, заботилась о Цай Хэсэне188. Будет ли новая пассия Цая так же внимательна к нему или нет, Мао, конечно, не знал. Но в любом случае любовный скандал не способствовал его быстрому выздоровлению. Приступы неврастении продолжали терзать Мао. К счастью, в самом конце декабря к нему в Кантон приехала Кайхуэй с матерью и детьми, и они все вместе поселились в тихом Дуншане189. Мао стал приходить в себя.

Долго болеть было нельзя, и еще до приезда Кайхуэй, выйдя в начале октября из госпиталя, так и недолечившийся Мао вновь оказался в центре общественно-политической деятельности. Опять, как и в начале 1924 года, им овладел неудержимый патриотический подъем. На какое-то время цели национальной революции вновь представились ему первостепенными, оттеснив задачи социального переворота на второй план. «Я приехал туда [в Кантон] вскоре после того, как курсанты Вампу разгромили Ян Симиня, юньнаньского милитариста, и Лу Цзунвая [Лю Чжэньхуаня], гуансийского милитариста, — говорил он Эдгару Сноу. — И в городе, и в Гоминьдане атмосфера была пропитана оптимизмом»190. Осенью 1925 года Мао сформулировал свое тогдашнее политическое кредо следующим образом: «Я верю в коммунизм и выступаю за социальную революцию пролетариата. Но гнет, как внутренний, так и внешний, который мы испытываем сейчас, не может быть уничтожен силами одного класса. Я выступаю за то, чтобы осуществить национальную революцию, в которой пролетариат, мелкая буржуазия и левое крыло средней буржуазии будут сотрудничать в целях реализации трех народных принципов Китайского Гоминьдана для того, чтобы свергнуть империализм, милитаристов, классы компрадоров и дичжу (то есть китайской крупной буржуазии и правого крыла средней буржуазии, которые тесно связаны с империализмом и милитаристами), и для того, чтобы установить совместное правление пролетариата, мелкой буржуазии и левого крыла средней буржуазии, то есть правление революционных народных масс»191.

В начале октября Ван Цзинвэй пригласил его работать в ЦИК Гоминьдана — исполнять вместо него обязанности заведующего отделом пропаганды. Ван был перегружен работой в правительстве, времени на заведование отделом у него не хватало, а Мао он знал как талантливого журналиста и агитатора. 7 октября Мао Цзэдун приступил к исполнению новых обязанностей. Вскоре он стал редактировать журнал отдела пропаганды ЦИК ГМД «Чжэнчжи чжоубао» («Еженедельник „Политика“»), который использовал для пропаганды вышеизложенных взглядов на проблемы единого фронта и национальной революции и для нападок на «правых» деятелей Гоминьдана192.

Позиция, которую он отстаивал, целиком совпадала с той, которую выражало руководство компартии. Никаких разногласий ни с Чэнь Дусю, ни с другими членами ЦИК КПК у него в то время не было. Как и руководителей компартии, его по-прежнему время от времени бросало из стороны в сторону: оптимальное сочетание национального и социального в политике выдержать было трудно. В 1925 году тактические зигзаги лидеров КПК стали вообще приобретать характер некой политической линии, концептуально обоснованный, разумеется, в Москве.

Суть ее заключалась в следующем: китайская компартия должна была отныне использовать пребывание в Гоминьдане не только для того, чтобы самой превратиться в массовую политическую организацию (таков, как мы помним, был прежний курс), а для того, чтобы радикально изменить его классовый и политический характер путем захвата власти внутри этой партии «левыми» гоминьдановцами и коммунистами. В рамках новой политики члены КПК были обязаны воспользоваться своим пребыванием в ГМД, чтобы превратить эту организацию в как можно более «левую», а именно — в «народную (рабоче-крестьянскую) партию». Сделать это они должны были путем вытеснения с руководящих постов, а затем и исключения из Гоминьдана «представителей буржуазии»; после этого им надо было подчинить своему влиянию «мелкобуржуазных» союзников, с тем чтобы в конце концов установить «гегемонию пролетариата» в Китае не напрямую через компартию, а через Гоминьдан.