Повелитель кошек (рабочий вариант) - Андрей Астахов

То, что я увидел, вызвало у меня самые тягостные чувства. Большой добротный дом, построенный когда-то с любовью и старанием, был почти полностью охвачен огнем - пламя выбивалось из окон, и прогоревшая крыша вот-вот должна была рухнуть. Пылал и дальний от меня овин, вокруг которого бестолково и жалобно блея расхаживали овцы. Тут же потерянно бродило несколько кур, и мне врезался в память петух, которому, видимо, удалось вырваться из лап схватившего его мародера. Я понял это потому, что у бедняги был начисто выдран весь хвост.

Ко мне уже бежал хозяин разграбленной фермы, маленький плохо одетый толстячок средних лет. Опаленные волосы венцом торчали вокруг его испачканной копотью лысины, красные гипертонические щеки были в слезах. Не добежав до меня метра два, толстяк бухнулся на колени и зарыдал.

- Господин! - восклицал он, заливаясь слезами. - Да благословят тебя все высшие силы, господин!

Я не смотрел на толстяка, и не потому, что он был недостоин внимания. Я не мог оторвать взгляд от тела пожилой женщины, лежавшей у входа в разграбленный амбар в жирно поблескивающей черной луже. Ее разбитая ударом кистеня или боевого топора голова была запрокинута, зубы оскалены, и она смотрела на меня мертвым остановившимся взглядом сквозь маскую из крови и грязи, покрывшую ее лицо. Здесь же, у входа в амбар, привалившись к бревенчатой стене сидела, сжавшись в комочек, девушка лет двадцати - ее одежда была совершенно разорвана, волосы растрепаны, лицо разбито, и густая кровь тягучими нитями стекала с ее губ на обнажившуюся грудь. Я подошел к ней, глянул ей в лицо - она определенно было в шоке. Я коснулся ее золотым концом посоха: девушка застонала и сползла по стене на землю, продолжая глядеть перед собой невидящими, полными боли глазами. И тут меня охватила такая ярость, что я крикнул:

- Уитанни, убей его!

Капитан Френчи завопил - и его вопль тут же оборвался хрустом и бульканьем, которое я расслышал даже в гуле пожара. Толстяк был уже тут как тут, пытался поцеловать мне руку, но я не позволил ему этого сделать, подхватил, поставил на ноги и встряхнул, пытаясь привести в чувство.

- Я ничем не могу тебе помочь, дядя, - сказал я, выговаривая каждое слово. - Понимаешь, ничем. Прости, опоздали мы.

- Господин! - завывал фермер, размазывая слезы по грязному лицу. - Господин, за что? Я бы... я бы все им отдал. Без... денег. А они... они...

- Это классика моего мира, - говорил я, совершенно не задумываясь над тем, что фермер может принять меня за сумасшедшего, несущего всякий бред. - Жак Калло и его "Бедствия войны", ландскнехты, мародеры, убийцы и насильники. А еще будут Орадур и Хатынь. Ну, папаша Москвитин, также известный как Вильям де Клерк, натворил ты дел!

- Господин! - всхлипывал фермер. - Спа... спасибо тебе!

- Не меня благодари, ее, - сказал я, показав на Уитанни, которая стоя над безжизненным телом капитана Френчи слизывала кровь с лапы. - Если бы не она, всех бы убили, и меня тоже.

- Господин, я за тебя молиться буду. Может, примешь от меня...в благодарность?

Я так посмотрел на него, что он сразу замолчал. Девушка в дверях амбара начала дрожать всем телом, всхлипывать, лицо ее задергалось, и из глаз полились слезы, смешиваясь с кровью. Толстяк, увидев это, бросился к ней, обнял, и они начали громко голосить - шок проходил, горе наконец-то нашло выход.

Громкий грохот и треск вывели меня из оцепенения - прогоревшая крыша провалилась, выбросив вверх облако искр. Меня накрыла новая волна дыма, дышать стало нечем, резь в глазах была нестерпимой, и я бросился прочь от догорающей фермы. Какое-то время я пытался отдышаться, а потом обнаружил, что Уитанни уже тут как тут, подле меня.

- Ты осуждаешь меня? - спросил я гаттьену. - Думаешь, не стоило его убивать?

Уитанни ничего не ответила, только потерлась головой о мое бедро, и было в этой ласке что-то виноватое

- Хаген ушел из Набискума, - сказал я оборотню, стараясь больше не вспоминать о капитане Френчи и обо всем, что увидел пару минут назад. - Значит, орденцы ушли вместе с ним. И мы можем попробовать попасть в Набискум. Но сначала давай-ка отправимся в Роэн-Блайн. Надо предупредить жителей об этих мерзавцах.

Глава четырнадцатая

Только самое тяжелое испытание может

проявить наши таланты, неведомые даже нам самим.

Белая книга Азарра

Господи, да как же я устал!

Единственное, чего мне сейчас хочется - это лечь и уснуть крепко-крепко. Но я не могу себе этого позволить. Я должен успеть в Роэн-Блайн, чтобы предупредить.

Какая великолепная ночь! Тишина, полное безветрие - и море звезд над головой. Странно, только сейчас я заметил, что на небе этого мира есть Млечный Путь. И еще более странно то, что я, измотанный долгой дорогой и голодный, могу восторгаться звездным небом. Может быть, этот восторг - лишь попытка забыть о вещах куда более мрачных и неприятных для меня.

Сейчас я жалею, что не попросил несчастного фермера дать мне немного еды. Он бы, конечно, не отказал - ведь в его глазах я был спасителем. Но я не мог его ни о чем просить. Я был слишком потрясен увиденным на ферме, чтобы думать о еде.

Мне всегда была ненавистна любая жестокость. Может, потому я и подался в свое время на юрфак, что был полон наивных романтических иллюзий, представлял, как, став следователем или криминалистом, буду бороться с преступностью. Потом я понял, что не все в жизни так просто, что добро и зло в ней слишком сильно переплелись, и порой невозможно определить, что хорошо, а что плохо. Я узнавал, что не всегда преступники - это законченные негодяи, и в то же время люди, которые по долгу службы были обязаны сражаться со злом и беззаконием, порой сами это беззаконие и творили. Не раз и не два я видел, как темное звериное начало в самых законопослушных и достойных людях нежданно-негаданно вырывается на свободу, заставляя их творить поступки, на которые они еще пару дней назад ни за что бы не решились. Иногда я чисто по-человечески понимал и жалел этих людей. Я мог понять мотивы и чувства тихого незаметного и совершенно безобидного мужичка, ударившего кухонным ножом своего собутыльника, распустившего язык; мне было искренне жаль женщину, которая собственными руками убила систематически истязавшего ее сына-наркомана. Но вот чего я никогда не мог понять и простить, так это трусливой жестокости тех, кто глумится над слабыми и беззащитными, пользуясь своей безнаказанностью, кто нападает толпой на одного, выбирая жертву, не способную дать отпор. Помню, как много лет назад один из моих друзей, начинающий художник-скульптор, человек отнюдь не богатырского сложения и не знакомый с восточными единоборствами, увидел, возвращаясь домой, как в подворотне кучка шпаны избивает какого-то мальчишку. Поскольку мой приятель был человеком неравнодушным, он вмешался в драку и после короткого рукопашного боя заставил свору отморозков разбежаться. Заступничество стоило ему двух ножевых ранений, сломанных ребер и легкого сотрясения мозга, но, когда я навестил его в больнице, мой друг с самым сияющим видом сказал мне: "Знаешь, Кирюх, от чего я кайфанул больше всего? Когда я влез в драку - нет, не в драку, а в настоящее убийство, потому что восемь человек били ногами упавшего истекающего кровью парня, - и начал ваять их мордовороты по своим лекалам, я увидел, что они испугались! Их было восемь, я один, а они все равно испугались, мля! Они не ожидали, понимаешь? Помахали руками, ногами, ножами - и разбежались, как крысы. А были бы настоящие мужики, кирдык бы мне пришел, запинали бы насмерть". Не знаю почему, но я запомнил эти слова. И уже позже, во время работы в прокуратуре, я много раз убеждался в том, что жестокость и трусость - это две стороны одной медали. И самое страшное было в том, что в моем мире этой жестокости и трусости было слишком много. Гораздо больше, чем мне бы хотелось.