Пасадена - Дэвид Эберсхоф

Линда вернулась в особняк в начале двенадцатого ночи. Ее охватила каменная усталость, она шла по лестнице, полусонно закрывая глаза и пошатываясь. Свет был везде потушен, дом затих, только перила помогали ей не сбиться с пути, она не чаяла добраться до постели под балдахином и мирно тикавших часов, и вдруг с верхней площадки лестницы из темноты послышался голос Уиллиса:

— Добрый вечер. У вас есть все, что нужно?

Она поблагодарила, и он ответил, что велел Розе приносить все, что ей захочется.

— Извините, что пришлось перевести вас сюда, — сказал он. — Вам нужно быть поосторожнее.

— Я всегда умела за себя постоять.

Он обернулся, чтобы уйти, постоял немного и сказал:

— На всякий случай — моя комната в том конце коридора.

Линда кивнула, они в темноте пожелали друг другу спокойной ночи, не видя лиц, что было и к лучшему.

Ворочаясь на постели под балдахином, Линда не могла уснуть от оглушительной тишины. Окна были заперты на защелки, да еще на них были спущены длинные тяжелые шторы. Она привыкла слышать ночные звуки природы — грохот океана, отрывистое «кику» скопы, шуршание крыс в подлеске, храп отца, разносившийся по всем уголкам «Гнездовья кондора». Лежа на узкой кровати на ранчо, она привыкла слышать негромкий, похожий на кваканье лягушки, клекот совы, охотившейся за полевыми мышами, и визги койотов, занятых спариванием. Однажды с холмов спустилась пума, чтобы покопаться в мусоре, и когда Линда лежала, прислушиваясь к ее шипению, от которого кровь стыла в жилах, ей пришло в голову, что это нехорошо: если пума повадится есть отбросы, то позабудет, как охотиться на енотов. Брудер говорил ей, что такое уже бывало. Помогало только одно — крупная дробь между лопаток; и вскоре библиотеку Уиллиса украсила еще одна шкура со стеклянными глазами; на паркетном полу уже лежали шкуры гризли и рыси.

Но особняк — «не особняк, а просто большой дом», упрямился Уиллис — был как будто колпаком накрыт от всего мира. Линду окружало безжизненное спокойствие, не нарушаемое никакими ночными звуками, кроме тиканья часов в руке фарфорового человечка и боя больших напольных часов внизу, в галерее. В доме стояла тишина, и только в одной комнате тихо щелкнула задвижка и босые ноги, осторожно ступая по ковровой дорожке, прошли по коридору и остановились у дверей Линды.

8

Что-то становится известно сразу, что-то — лишь через какое-то время, и Линда не сразу поняла, что Уиллис с самого начала хотел, чтобы она поселилась в особняке. Лолли, раздумывая над этим его странным указанием, недоуменно спросила:

— Но почему, боже мой?

Уиллис искренне верил, что по широте души сестра уступает ему, но не винил ее в этом, а принимал как факт. Никто не задавался вопросом, было ли так на самом деле. За свою жизнь капитан Пур перезнакомился со множеством девушек и привык делить их на две категории, — по крайней мере, так он говорил Линде:

— Одни из Пасадены, другие из всех остальных мест. Вот такой мой мир.

— Кого же вы предпочитаете?

— А вы как думаете?

Она заметила ему, что дележ получается неравный. Если задуматься — много ли молодых женщин живет в Пасадене? Даже меньше, чем он думает! В ответ он стал считать на пальцах: Генриетта, семья которой владела нефтяными разработками в океане, но не та Генриетта, которая сама ездила по грязным буровым вышкам: Маргарет из семьи владельцев газет; Линда быстро возразила, что «Америкен уикли» и «Стар ньюс» им не принадлежат; Анна по прозвищу Веснушка, семья которой владела самым большим ранчо в Калифорнии, где она в летние каникулы пасла овец. Потом еще были девушка по имени Элеонора, из семьи банкиров, владевшей банками в Ноб-Хилле и Сан-Марино, — веснушчатая высокая девица, отличная наездница, которая давным-давно просила Уиллиса сопровождать ее на балу дебютанток, но потом почему-то передумала; Максин, с чего-то возмечтавшая стать ученым, целыми днями пропадавшая в химических лабораториях Калифорнийского технологического института; она частенько приезжала в Пасадену и однажды привезла с собой банку с формалином, в котором плавал коровий глаз. Была еще лучшая подруга Лолли, Конни Маффит, которая жила в доме красного дерева, построенном братьями Грин, где окно в гостиной украшал витраж — роза из цветного стекла. Конни изящно расписывала фарфоровые чашки и слыла по городу художницей. Они с Лолли каждый год ставили пьесы в клубе «Шекспир», Уиллис видел Конни в роли Офелии, Гонерильи, Джульетты и леди Макбет и уважительно признавал, что ее актерский диапазон широк, пусть и неубедителен. В каждой роли она обыгрывала одно и то же — золотые волосы, маленькую ножку, милое пришепетывание. В прошлом году, весной, на вечере в клубе «Шекспир» случилась неловкость: рука Конни легла на колено Уиллиса, и она горячо прошептала, обдав его парами рома: «Слушаю и повинуюсь, мой господин». Он рассказал об этом Линде — оговорившись, не для того, чтобы унизить Конни, а для того, чтобы она понимала, что перед ней за мужчина. Уиллис был больше известен тем, что на пушечный выстрел не подпускал к себе тех девушек, которые несколько лет назад писали ему соболезнования на карточках кремового цвета, когда смерть унесла обоих его родителей; на похоронах к нему выстроилась целая очередь девушек в черных вуалях, в сопровождении матерей в траурных жемчугах, и каждая ждала, когда до нее дойдет очередь выразить соболезнование и прикоснуться к нему детской, затянутой в перчатку рукой.

Кое-что Линде рассказывал сам Уиллис, спускаясь с ней по утрам вниз. Но больше всего выкладывала Роза. Со временем Линда заметила, что рассказы Уиллиса и Розы об одном и том же сильно разнятся, и решила, что Уиллису резоннее рассказывать о себе правду, чем его старшей горничной. Как раз тогда Уиллис рассказал Линде, что спешил во Францию на войну. «Так торопился, что сам собрал рюкзак», — вспоминал он. Роза со всеми подробностями расписывала совершенно другую сцену — Уиллис испугался как маленький и в слезах упал Розе на грудь. Но если Уиллис так трусил, как мог он получить медаль за храбрость?

Уиллис рассказывал Линде, что в сестре он терпеть не может одно: слишком уж она любит прикинуться больной.

— Она хочет таким способом привлечь мое внимание, но я же вижу разницу между простудой и придурью, — говорил он.

А Роза рассказывала совершенно другое:

— Она всю ночь не спит, в подушку кашляет, вот поэтому он и не слышит.

Но если Лолли так нездоровилось, как она умудрялась вести дом, следить, чтобы везде был натерт паркет, сняли окна, брать у горничной из рук коврик и говорить: «Я сама»?

Уиллис говорил Линде, что на берегах Мааса он спас человека; по словам Розы выходило, что, наоборот, кто-то спас жизнь ему.

Причин не верить Уиллису не было, и как-то утром, спускаясь вниз по холму, он заметил:

— Надеюсь, Роза рассказывает вам не очень много сказок. Она неплохая девушка, но не прочь приврать. Так она переводит разговор от себя… или от своей матери.

Линда спросила, о чем это Уиллис.

— Она вам не рассказывала? Ее мать была распутной женщиной.

Линда подумала, что говорить так жестоко, и он произнес, как будто прочитал ее мысли:

— Да, это жестоко, но правда.

Он сказал еще, что не похож на большинство жителей Пасадены и что ему интересно рассказывать только правду, даже если она и не слишком красива. И тут Линда просто опешила, потому что Уиллис сказал:

— В каком-то смысле моя мать была очень похожа на мать Розы.

— Как вы можете говорить такое! — вспылила Линда.

— Но это всего лишь правда.

Что это за мужчина такой, который может называть шлюхой собственную мать? Прошло несколько лет, в памяти Линды история Валенсии осталась настоящей, нисколько не приукрашенной; она прекрасно помнила, как ее мать оказалась в «Гнездовье кондора», как случилась та встреча в сарае, — занималась заря, Дитер постанывал, заканчивая свое дело. Однажды Валенсия призналась Линде: «В сущности, у всех женщин судьба складывается одинаково». Линда тогда горячо возразила: «А у меня все будет по-другому!»

— Я любил мать, — сказал Уиллис. — Пожалуйста, поймите меня правильно. Не проходит и дня, чтобы я о ней не думал.

Лицо его стало очень задумчивым и таким ранимым, каким Линда никогда еще его не видела. Его красивые голубые глаза увлажнились, щеки были мягкие, как шарики теста, и Линда подумала — ткни их сейчас пальцем, он погрузится в кожу, до того она была нежной. Не был бы он капитаном, не украшала бы его грудь медаль за храбрость, не владел бы он своим огромным ранчо — он бы походил на самого обыкновенного молодого человека, который всякий раз поднимает глаза, чтобы встретиться с ней взглядом. Такое случалось не один раз, и с годами она даже стала любить это ощущение и, честно говоря, даже хотела испытывать его: глаза незнакомца расширяются при виде ее, вбирают ее в себя и говорят без всяких слов — в этот миг их обладатель готов для нее на все.