Сторож брату своему - Ксения Медведевич

И вот теперь покаяние Исы ибн Махана должно раскрыть глазам халифа свет истины.

Садун сложил рукопись на ковер, поднялся и отнес к стене столик для письма. Потом вернулся и принялся неторопливо сворачивать бумагу в свиток.

– Отнесешь это к ступеням масджид, о Илшарах, – тихо сказал он джинну.

Кот торжественно кивнул. Потом покачал головой:

– И все же я не понимаю, земляк. Мы бы тебя вывели из дворца, с помощью Сина и с благословения звезд.

Сабеец улыбнулся и умело перевязал свиток шерстяной ниткой. Потом отложил в сторону и оправил складки снежно-белого одеяния. Звездопоклонники надевали перед смертью белое, чтобы отойти к звездам в чистоте одежд и помыслов.

– Мне незачем жить дальше, о Илшарах, – тихо ответил Садун. – Эта женщина отняла у меня будущее и надежду на будущее. И я хочу, чтобы мое признание не оставило ни ей, ни Исе ибн Махану дороги к отступлению и к оправданию. Я хочу, чтобы мой удел стал ее уделом. Я хочу, чтобы ее настигло одиночество.

Джинн молча поклонился. И вдруг прищурил желтые глаза:

– А про ребенка? Ты написал правду?

Старый лекарь посмотрел на светлеющие занавеси и широко улыбнулся:

– Нет, о Илшарах. И это – часть моей мести, не сомневайся.

Супругу аль-Амина убили на Малой хорасанской дороге. А вот тела сына халифа не нашли – хотя воины клятвенно заверяли, что видели кухонную девку и мальчишку убитыми. Сахль и командир гвардии Бахадур приползли к Садуну на коленях: мол, делай что хочешь, но спаси нас от гнева Госпожи. И сабеец принял в дар тысячи и тысячи динаров. В обмен на тело годовалого ребенка, которого забрали из колыбели в бедном доме в квартале аль-Шаркия. Семья не могла прокормить пятого и с радостью избавилась от лишнего рта.

Поэтому госпожа Мараджил пребывала в уверенности, что род аль-Амина изничтожен и пресекся. А Садун не хотел ее в этом разубеждать. Если парсиянке суждено узнать правду, пусть она станет для нее… неожиданностью.

Илшарах хихикнул и постучал по ковру хвостом – джинн одобрял замысел человека.

Однако пора было приступать к делу.

Садун обернулся к сумеречникам, которые до этого неподвижно сидели у стены. И медленно кивнул.

Они молча поклонились в ответ.

На них тоже было надето белое.

Акио неслышно подошел и остановился за спиной. Садун хорошо слышал, как зашуршал вынимаемый из ножен меч.

– Я хочу помочь вам как можно лучше, господин, – почтительно проговорил аураннец на древнем наречии химьярского царства.

Садун кивнул, уперся ладонями в циновку и опустил голову.

И тихо сказал:

– Прощайте.

– Прости, – ритуально ответили из-за спины.

Сверкнул изогнутый аураннский меч, голова покатилась по ковру.

Полосатый кот вздохнул.

Акио вздохнул тоже, вынул из рукава платок и медленно вытер меч.

Иорвет подошел, почтительно поднял голову сабейца, поставил на приготовленную подушку и отдал поклон.

Вложив меч в ножны, его примеру последовал Акио.

– Достойная кончина, – сказал аураннец.

– Да, – ответили лаонец с джинном.

А потом все трое еще раз поклонились и вышли из комнаты.

Баб-аз-Захаб, шесть недель спустя

– …Госпожа! Госпожа! О Всевышний, да что же это делается!

Евнухи метались за спиной широко шагающей Мараджил, перед ней, а также по обе стороны.

– Госпожа, умоляю, накиньте…

– Прочь!!! – Она рявкнула так, что все попрятались по кустам.

С того мгновения, как мать халифа аль-Мамуна пинком растворила большие ворота Младшего дворца и на глазах у обомлевших зевак пошла через Малую площадь к лестнице на стену, соединявшую харим и Большой дворец, прошло уже немало времени.

Сейчас, встряхивая длинными непокрытыми волосами, она шагала через сады халифской резиденции: переступала через высокие бортики дорожек, через канавки с водой, беспощадно топтала молодую весеннюю травку.

Наткнувшись на очередную самшитовую изгородь, Мараджил на мгновение замешкалась. Под локоть тут же пискнули:

– О яснейшая! Соблаговоли накинуть…

Размахнувшись перстнями, она саданула по широкому черному лицу – вот тебе хиджаб, мразь!.. Евнух, скуля, упал на колени. Из-под залепивших губы серо-розовых пальцев текло, парчовый кафтан покрывался быстрыми красными пятнами.

За высокой кипарисовой аллеей уже гомонили – невероятное известие наверняка успело достигнуть ушей ее сына.

Поправляя завитые локоны на щеках, Мараджил с удовлетворением вздохнула: ну что, твари, получили?

О, наверняка ас-Сурайа, личный дворец халифа, еще такого не видывал! Чтобы женщина самовольно покинула харим и среди бела дня, не закрыв лица, пошла куда ей вздумается?

А вот она, Мараджил, пошла!

– Абдаллах! – заорала она в сторону кипарисов. – Ну-ка подойди сюда, я тебе скажу кой-чего! Абдаллах?!..

Чутье ее не обмануло: по лесенке с нижнего садового яруса действительно подымался ее сын. Не спеша, степенно поправляя черную чалму умейяда. Уступая просьбам простого люда, Абдаллах отказался от родового зеленого цвета. Стал, как и все Умейя до него, носить черное.

Показавшийся между двумя мраморными столбиками молодой человек казался худее и выше, чем на самом деле, – из-за длинного, ниже колен, черного халата.

Впрочем, возможно, Абдаллах действительно похудел за те шесть недель, что она его не видела. Точнее, он не желал ее видеть. С тех пор как казнили Сахля ибн Сахля и забрали на поругание тело Садуна ибн Айяша, между ними исчезли все слова, даже самые простые.

Ибо шесть недель назад случилось страшное.

И непредвиденное – хотя, по правде говоря, Мараджил должна была это предвидеть. Должна была понимать, что вазир барида снова окажется умнее всех: ибо того, кто покаялся, прощают, а того, про кого рассказывает кающийся, не прощают никогда и строго наказывают…

Утром того несчастливого дня Иса ибн Махан бросился в ноги халифа прямо перед пятничным богослужением, посреди большой мусалля дворца, на которой вставали на молитву слуги и гулямы. Разодрал на себе одежды и возопил о муках совести и покаянии. Орал, что во сне ему явился Пророк и сказал: «Ты убиваешь моих детей, о ибн Махан, я сотру твой род из книги имен Всевышнего». А уже наедине сообщил обо всех деталях и подробностях.

И в каждой из этих подробностей звучало ее, Мараджил, имя.

Абдаллах, узнав всю правду о смерти прежнего халифа и его харима, пришел в страшную ярость. И приказал арестовать причастных к гибели брата.

Садун покончил с собой на рассвете того горестного дня. Видимо, его предупредили заранее. Он даже написал полное признание – зачем, непонятно, но Мараджил его не винила. Садун ни единым словом не упомянул об аждахаке и наведенном на аль-Амина колдовстве. Нынешние богословы могли и не поверить, но, если б поверили, Мараджил не отделалась бы домашним арестом. Ее бы вывезли в Гвад-ас-Сухайль и сожгли заживо.

Смерть вазира Сахля ибн Сахля не была легкой: правда, ее обставили как убийство из уважения к прошлым заслугам главного советника аль-Мамуна. Пятеро евнухов истыкали вазира ножами в бане. Убийц пытали, они показали, что приказ отдал начальник тайной стражи Иса ибн Махан. Несмотря на показания, всех казнили с большой помпой, на помосте перед главными воротами дворца. Иса ибн Махан улыбался, глядя, как над кровавыми лужами гудят сонные зимние мухи.

В тот страшный день она по всем правилам испросила разрешения посетить эмира верующих и получила дозволение. И под бесчисленными сыпучими раковинками потолка зала Абенсеррахов сказала ему: «Тем, что ты сидишь на халифской подушке, ты обязан мне. И если бы не я и не люди, головы которых сейчас насаживают на пики, ты бы лежал в том же рву, что и Мубарак аль-Валид до тебя. Без головы, а возможно, даже без гениталий».

Но Абдаллах потемнел лицом, вынул из-под тронной подушки железный жезл и холодно сказал:

– Через ваши деяния, матушка, я сделался клятвопреступником и убийцей.

И приказал страже:

– Отведите эту женщину в ее комнаты. Всевышний велит нам быть милосердным и почтительным к родителям.

А хаджиб ударил посохом об пол и крикнул:

– Следующий!

Утром того дня ее сын прочел проповедь. В Пятничной масджид столицы, при небывалом стечении народа. А как же, ашшариты кинулись в свой пустой храм, чтобы услышать, наконец, проповедь халифа – ведь покойный аль-Амин не всходил на минбар с тех пор, как умер его наставник аль-Асмаи, и некому стало писать для взбалмошного юнца напыщенные речи.

Абдаллах в то утро говорил долго. Кричал о недопустимости пролития крови. А еще о том, что пролитие невинной крови не прощается Всевышним без покаяния и вопиет к небесам. И о том, что готовящийся поход против карматов и хадж призван искупить его, аль-Мамуна, грех против правды. И о том, что праведность не в намазе и пожертвованиях, а в праведной жизни, и что Всевышний испытывает землю аш-Шарийа огнем и мечом, дабы этих праведников отыскать.