Капут - Курцио Малапарте

– Испанский – христианский язык, – сказал де Фокса, – это язык Христа.

– Ага, Христос! – сказал Менш. – Попробуем Христа.

– Crrriiissstooo! – прокричал генерал Дитль.

– Bum! – прокричал генерал Менш, потом поднял руку и сообщил: – Нет, Христос не пойдет.

К генералу Дитлю подошел офицер, что-то тихо сказал ему, Дитль повернулся к нам и твердо объявил:

– Господа, вернувшийся из Петсамо Гиммлер ожидает нас в штабе. Мы идем воздать ему почести от имени немецких солдат.

И вот мы на большой скорости несемся в машине по пустынным улицам Рованиеми, погруженным в белое небо, рассеченное розовым шрамом горизонта. Может, еще десять вечера, а может, уже шесть утра. Только бледное солнце покачивается над крышами домов матового цвета, река печально сверкает между деревьями.

Мы подъезжаем к военному городку, расположенному на опушке серебристой березовой рощи сразу за городской чертой. Здесь находится Генеральный штаб верховного командования Северным фронтом. К Дитлю подходит офицер и, смеясь, говорит:

– Гиммлер в сауне для офицеров. Полюбуемся на голенького.

Взрыв смеха покрывает его слова. Дитль почти бегом направляется к рубленной из сосновых бревен сауне, стоящей в глубине леса. Он толкает дверь, мы заходим внутрь.

Интерьер сауны – это финская печь, состоящая из собственно печи и котла, из которого на раскаленные камни, уложенные над испускающим приятный запах березовых дров очагом, капает вода, поднимая облака пара. На ступенчато расположенных вдоль стены полках сидит и лежит с десяток голых мужчин. Десяток белых и жирных, размякших и беззащитных мужчин. Таких голых, что, кажется, и кожи-то на них нет. Их телеса похожи на мякоть ракообразных, они бледно-розового цвета и испускают кисловатый раковый запах; у них широкая, жирная грудь с отвисшими припухлыми сосками. Их суровые, насупленные, типично немецкие лица, похожие скорее на маски, резко контрастируют с дряблыми белыми телами. Голые мужчины сидят или лежат на полках, как усталые трупы. Время от времени они с трудом поднимают руку, чтобы почесаться и вытереть пот, стекающий с их белесых тел, покрытых желтыми веснушками, словно сыпью. Люди сидят или лежат на полках, как усталые трупы.

Голые немцы чудесным образом беззащитны. Они перестают быть таинственными. Больше не внушают страха. Тайна их силы не в их телах, черепах и конечностях – она в их форме. Они настолько голые, что чувствуют себя одетыми, только когда одеты в форму. Их настоящая кожа – военная форма. Если бы народы Европы знали, какая дряблая, беззащитная нагота прячется под feldgrau, защитным цветом, немецкого мундира, германская армия больше не внушала бы страха даже самому слабому и плохо вооруженному народу. Ребенок мог бы оказать сопротивление целому немецкому батальону. Достаточно увидеть их голыми, чтобы понять тайный смысл жизни и истории этой нации. Нагие немцы предстали перед нами робкими и стыдливыми трупами. Генерал Дитль взметнул руку и громко крикнул:

– Heil Hitler!

– Heil Hitler! – ответили нагие мужчины, с трудом подняв вооруженные березовыми вениками руки.

Веник – это плеть для порки, самого важного момента сауны, самого святого ее ритуала. Но жест вооруженной веником руки был вялым и беззащитным.

На нижней полке среди голых мужчин сидел человек, которого я, кажется, узнал. Пот стекал по его выступающим скулам и по всему лицу, на котором близорукие глаза без очков отблескивали белесым неясным светом, как глаза рыбы. Он в гордом высокомерии держал голову прямо, изредка отбрасывая ее назад, и от этого неожиданного резкого движения из глазных впадин, из ноздрей и из ушей вырывались струйки пота, как если бы вся голова была полна водой. Руки он держал на коленях, как наказанный школяр. Из-под рук выглядывал небольшого размера розовый и дряблый живот со странно выпуклым пупком, казавшимся на фоне нежно-розовой плоти хрупким бутоном розы, – это был детский пупок на старческом животе.

Я никогда не видел такого голого и такого розового живота, он был таким мягким, что хотелось ткнуть в него вилкой. Крупные капли пота сбегали вниз по груди, скользили по нежной коже живота и, как роса на кустике, собирались на лобке, под которым висели два небольших нежных орешка, прикрытые бумажным фунтиком; сам владелец казался гордым своими орешками, как Геркулес своим геройством. Человек будто растворялся в воде прямо на наших глазах, так сильно он потел; я стал бояться, что через несколько мгновений от него не останется ничего, кроме пустой оболочки из дряблой кожи, потому что и кости, казалось, размягчались, становились желатинообразными и вытекали из тела. Он выглядел как фруктовое мороженое в духовке. Один «аминь» – и от него не останется ничего, кроме лужи пота на полу.

Когда Дитль поднял руку и сказал «Heil Hitler», человек встал, и я узнал его. Это был человек из лифта, Гиммлер. Он стоял перед нами (плоские ступни, большой палец ноги, странно загнутый вверх), короткие руки висели вдоль тела. Потоки пота фонтанировали с кончиков пальцев. Даже лобок струил водяной поток, так что Гиммлер походил на статую писающего мальчика в Брюсселе. На дряблой груди заросли шерсти образовывали маленькие короны, ореолы светлой шерсти, пот струился из сосков, как молоко.

Опираясь о стену, чтобы не поскользнуться на мокром полу, он повернулся и показал круглые выпуклые ягодицы, на которых отпечаталась текстура деревянной полки. Обретя наконец равновесие, он поднял руку и открыл было рот, но стекающий по лицу пот залил его и помешал сказать «Heil Hitler». По этому знаку, который окружающие приняли за команду начать бичевание, голые мужчины подняли плети-веники, вначале отхлестали друг друга, потом по общему согласию принялись хлестать плечи, спину и бока Гиммлера, постепенно увеличивая силу ударов.

Березовые ветки оставляли на вялых телесах белые отпечатки листьев, отпечатки сразу же становились розовыми и быстро исчезали. Неустойчивая поросль из березовых листьев появлялась и тут же исчезала с кожи Гиммлера. Нагие мужчины поднимали и опускали веники с дикой яростью, только короткий свист тяжелого дыхания вылетал из распухших губ. Вначале Гиммлер пытался защититься, укрывая лицо руками, он смеялся вымученным смехом, выдававшим злобу и страх. Когда веники перешли к пояснице, голый Гиммлер стал подставлять ударам то один, то другой бок, прикрывая живот руками; поднимаясь на цыпочки, он втягивал голову в плечи и хохотал под ударами истерическим смехом, будто страдал скорее от щекотки, чем от избиения. Наконец Гиммлер увидел оставленную нами открытой дверь и, прокладывая себе дорогу вытянутыми вперед руками, скользнул в проем, преследуемый не перестававшими хлестать его голыми людьми, подбежал к реке и нырнул в воду.

– Господа, – сказал Дитль, – в ожидании, пока Гиммлер закончит купание, я приглашаю вас выпить по стаканчику в моем доме.

Мы вышли из леса, пересекли лужок и, следуя за Дитлем, вошли в небольшой деревянный дом. Мне показалось, что я переступил порог милого домика в горах Баварии. В камине с треском пылали еловые дрова, приятный запах смолы расходился в теплом воздухе. Мы принялись пить, крича хором «Nuha!» и всякий раз по сигналу Дитля и Менша поднимая бокалы. Пока остальные с пуукко и ножами Alpenjäger в руках наблюдали, как Менш и де Фокса изображали заключительные моменты корриды (Менш был быком, де Фокса – торреро), генерал Дитль сделал знак Фридриху и мне следовать за ним, мы вышли из зала и вошли в его кабинет. В углу у стены стояла полевая койка. На полу лежали шкуры полярного волка, на полевой койке вместо покрывала – великолепная шкура белого медведя. Пришпиленные стальными кнопками, на стенах висели многочисленные фотографии с горными пейзажами: там были виды Торри-дель-Вайолет, Мармолады, Тофаны, виды Тироля, Баварии, Кадоры. На столе у окна в кожаной рамке стояла фотография женщины с тремя девочками и одним мальчиком. Женщина выглядела изящной и безыскусной. Из соседней комнаты доносился резкий голос генерала Менша, сопровождавшийся взрывами смеха, дикими воплями, хлопаньем ладош и шарканьем ног. От голоса Менша звенели оконные стекла и стоящие на камине оловянные бокалы.

– Пусть парни развлекутся немного, – говорит Дитль, растянувшись на койке.

Генерал обращает к окну взгляд, взгляд северного оленя, обреченный и унылый, – и у него тоже этот непостижимый звериный взгляд, каким смотрят глаза мертвого человека. Белое солнце падает сбоку на деревья, на казармы Alpenjäger, выстроившиеся вдоль лесной опушки, на деревянные офицерские домики. С реки доносятся голоса и смех купающихся. Гиммлер, розовый живот Гиммлера. Птица кричит на ветвях сосны. Дитль закрыл глаза, он спит. Сидящий в накрытом волчьими шкурами кресле Фридрих тоже закрыл глаза и спит, откинув руку, его другая рука лежит на груди – маленькая, белая, детская рука. Хорошо быть мертвым. Далекий рокот моторов повисает в серебристой зелени березовой рощи. Далеким пчелиным гулом гудит в высоком, прозрачном небе самолет. В соседней комнате продолжается оргия с дикими криками, со звоном разбитых бокалов, с хриплыми голосами и буйным детским смехом. Я склоняюсь над Дитлем, победителем Нарвика, героем немецкой войны и немецкого народа. Он тоже Зигфрид и вместе с тем он – кот, герой и вместе с тем – koppâroth, жертва, kaputt. Хорошо быть мертвым.