Стая - Виктор Точинов

Староста долго не мог взять в толк, что перед ним шпион, решивший сдаться. Считал Ваньку-сироту (деревенское прозвище шпиона) обычным дезертиром, предлагал выкопать в лесу схрон-бункер, а до завершения строительства поселиться в погребе у кого-либо из соседей…

Разузнав, что комендатура находится в другой деревне, расположенной в семнадцати верстах, Яван Яфимович передохнул и бодрым солдатским шагом двинулся по лесному проселку.

Посылавшие на задание не снабдили его штатской одеждой и соответствующими документами, — справедливо рассудив, что для одноразового шпиона-камикадзе это излишняя роскошь. Однако, как ни странно, красноармейская форма и амуниция Вани не привлекли ничьего недоброжелательного внимания, — до комендатуры он добрался без приключений.

Комендант, пожилой немец, тоже не сразу понял, что в руки его попал советский разведчик. И захотел присоединить Ваню к партии наловленных по лесам и деревням окруженцев, — в целях последующей отправки в лагерь. Но, когда тот вынул из мешка и бухнул на стол рацию и взрывчатку, комендант все же позвонил куда следует. А потом отправил шпиона в райцентр, на подводе, под конвоем двух солдат из невеликого своего гарнизона.

Наивный Яван Яфимович надеялся, что новая власть оценит его явку с повинной. И, убедившись, что шпионажем и диверсиями он не занимался, выдаст какой ни есть аусвайс и позволит спокойно жить на прежнем месте. Как бы не так…

Немцы вцепились в него мертво, как фокстерьер в лисицу. Дня три или четыре интенсивных допросов — затем неделя полного безделья — затем снова допросы… И так по кругу, раз за разом.

Кормили относительно сытно, но каждый день одно и тоже. Жил Ваня в одиночной не то камере, не то комнате: солдатская койка, тумбочка, на окнах решетки, дверь постоянно заперта.

Никаких особых секретов подготовки наших разведчиков Ваня немцам не раскрыл, — сам ничего толком не знал. Но те продолжали мотать жилы, по десятому кругу выспрашивая одно и то же…

Яван Яфимович уже люто жалел, что не последовал мудрому совету старосты, и не выкопал себе в лесу потайное убежище. Даже стал подумывать о побеге, — впрочем, достаточно робко.

И тут некий обер-лейтенант, неплохо говорящий по-русски, предложил ему поработать на германскую разведку. Пройдя, соответственно, новый курс обучения, уже в абверовской разведшколе.

Ваня согласился.

Много лет спустя, размышляя над этой историей, Граев долго не мог понять: почему же шпионское начальство с обеих сторон так старалось привлечь деревенского недотепу под свои знамена?!

И только один ответ приходил в голову: виной всему внешность Явана Яфимовича. Глядя на его круглое, благообразное лицо и добрый взгляд, до старости сохранивший невинно-детское выражение, Ваню можно было принять за кого угодно, только не за разведчика и диверсанта… Граев подозревал, к примеру, что охрана секретного объекта, обнаружив в окружающих кустах Яфимовича с грузом взрывчатки, вполне могла поверить его наивным объяснениям — шел, дескать, на реку, рыбки поглушить, да вот и заблудился…

И Яван Яфимович стал шпионом-двойником.

Встал под гитлеровские знамена. Но выбора особенного не было: или разведшкола, или лагерь для военнопленных. Изменой Родине он свой поступок не считал, ни тогда, ни много лет спустя… Да и какая у него была родина, если вдуматься?

Императорская Россия, единая и неделимая, в которой Ваня родился? Так он ее толком и не знал, даже мимолетными детскими воспоминаниями не помнил…

Эстония, в которой прожил всю сознательную жизнь? Так ведь не эстонские там были земли, совсем не эстонские… Просто как остановился фронт в 1920 году на Плюссе, — так и провели границу.

Национальное эстонское государство с его столицей, парламентом, партиями, политической борьбой, международными и внутренними проблемами было далеко от Явана Яфимовича, как обратная сторона Луны…

Единственная зримая и осязаемая деталь государственной машины — эстонская пограничная застава в близлежащих Печурках — тоже была явлением абсолютно чуждым и существующим изолированно от бытия местных жителей.

Ну а считать родиной Советский Союз… Тоже не получалось — не может приехать новая родина на танковой броне… Не может привезти за собой в обозе и раздать вновь обретенным гражданам жертвенный патриотизм и горячую любовь к себе, драгоценной.

Получается, что не было Родины у шпиона Вани. И у его земляков, заблудившихся между временами и государствами, тоже не было. Недаром Карл Маркс говорил, что у пролетариев нет отечества. У крестьян его тоже порой не бывает…

Глава одиннадцатая

Шпионские страсти в детской песочнице

А авторитеты пускай думают что хотят, я за них дохлой крысы не дам…

1

На стоянке за автовокзалом поджидали седоков два такси, спустя недолгое время к ним присоединились еще три.

«К автобусу восьмичасовому собираются», — подумал Граев, и не ошибся. Автобус подкатил со стороны Петербурга с пятиминутным опозданием, и вышедшие из него пассажиры расселись по машинам. Знакомый толстяк был тут как тут: вертелся среди отъезжающих, слушал, куда и почем договариваются, записывал что-то в маленькую книжечку.

Наконец стоянка опустела, толстяк исчез за своей дверью, — словно исполнивший поручение джинн удалился в бутылку.

Граев не стал мешкать. Не стуча, распахнул дверь, вошел.

Небольшая комната: стол, три стула, — вот и вся обстановка. На столе портативный цветной телевизор и телефон — старый, дисковый. На стене календарь с обнаженной красоткой, даты — вплоть до сегодняшнего дня — помечены кружками и крестиками.

За столом сидели трое. Толстяк и двое парнишек в кожаных куртках — один вертел в руках нунчаки, у другого под рукой стояла прислоненная к стене монтировка.

Понятно… Дешевки, шестерки — на тот случай, если кто-то из таксистов заартачится, или к кормному месту вздумает примазаться какой-то левый водитель… Если Джазмен после подвигов Макса и ввел в своей конторе осадное положение (а он, надо думать, ввел), то дополнительной охраной этой точки не озаботился. Наверняка лучшие бойцы берегут сейчас его драгоценную персону.

Здороваться Граев не стал.

— Отправь их погулять, — сказал толстяку, кивнув на шестерок. — Базар есть.

— Да ты… — тот, что с нунчаками, начал было подниматься со стула.

На лице толстяка отразилось колебание.

Граев повернулся к шестерке, произнес, не меняя тона: