Так было - Константин Лагунов

— Ну, что ты стоишь, Степа? Пойдем. — Вера потянула его за рукав.

Он нехотя двинулся за ней по узенькой, еле видной в темноте тропинке. Шел и думал: «Сейчас придем. Она тоже поставит на стол еду и кувшин бражки или четвертинку самогону. Выпьем, поедим — и в постель. Потом всякий раз, приезжая в «Колос», я буду ночевать у нее. На меня станут смотреть с ухмылочкой, с прищуром. Придумают какое-нибудь обидное прозвище. Если бы я любил по-настоящему. Не люблю ведь. Теперь-то уж точно знаю. Не люблю. Ну, красивая, жалел ее, а не люблю. Когда-нибудь все равно придется сказать ей об этом. А Зоя отвернется. Навсегда».

Неожиданно вспомнился ночной разговор с Рыбаковым в колхозной конторе, и Степану стало совсем не по себе. Однако сказать Вере что-нибудь резкое, повернуться и уйти — не хватало смелости и сил. Ведь он ее целовал, говорил, что ему хорошо с ней. А тогда, после кино… Сподличал. Как же: лестно стало, что девушка сама объяснилась. Противно и гадко. Степана передернуло от негодования. Он остановился. Вера шагнула к нему, подставила губы для поцелуя.

— Постой, Вера, — заговорил он бессвязно и торопливо, сам не веря своим словам и оттого презирая себя. — Ты иди одна. Я забегу к своим. Посижу немножко. Улягутся, приду к тебе. Договорились?

— Как знаешь.

— Да не сердись ты, чудачка. — Он заставил себя обнять ее и даже поцеловал. — Не хочу кривотолков. Понимаешь? Ни о тебе, ни о себе. Ладно?

— Ладно, — нехотя согласилась она.

— Тогда иди. Часа через полтора буду.

Повернулся, отошел шагов десять и не вытерпел, побежал к конторе. Вошел, когда все усаживались за стол. Его встретили радостным шумом.

— Я говорил, к ужину не опоздает, — смеялся Борька, — а они не верили. Заподозрили тебя бог знает в чем.

Вместе со всеми Степан ел горячую рассыпчатую картошку, запивая ее молоком. Зоя сидела напротив. Она была необычно молчалива. Часто хмурилась.

Да и другим было не до разговоров: намотались, а скоро наступит новый день.

После ужина стали укладываться спать. Настелили на полу соломы, кинули в головы пальто, фуфайки — и постель готова. Улеглись в ряд кому где нравится. Борька еще рассказал, как он добывал молоко и картошку на ужин. Он умел рассказывать, мог присочинять, превращая любое пустяковое событие в забавнейшее приключение.

— Я говорю этому носатому махновцу (так он окрестил колхозного счетовода): «Выписывай картошку, огурцы, молоко, и мы разойдемся, как в море корабли». А он свое долдонит: «Только за наличный расчет». — «Откуда, говорю, у нас эта наличность, если мы концерт бесплатно ставим». — «Не мое дело. Не толкай меня в омут». — «А если я толкну тебя в шею. Да не толкну, а двину». — «Как так?» — растерялся он. «А очень просто, говорю, ты видел когда-нибудь психов?» А сам глаза выкатил, раздул ноздри и начинаю дышать, как загнанная лошадь. Махновец побледнел и озирается, в какую бы щель нырнуть. Я еще добавил оборотов. Голову вниз и прямиком на заданную цель. Понял он, что я его сейчас торпедирую, и юрк под стол. Тут председатель входит. «Ты что здесь?» — спрашивает. Я доложил. Председатель дает «добро». «Вот только счетовод придет и все выпишет». — «А он, говорю, уже здесь, на своем рабочем месте». — «У тебя, что, парень, миражи в глазах?» — «Зачем, отвечаю, миражи, все в натуре. Ваш старпом сменил рабочее место, в низы спустился», — и на стол ему показываю. Заглянул под него председатель: «Ты что туда забрался?» — «П-пе-р-рышко обронил. Последнее. И куда оно закатилось…»

Над Борькиным рассказом посмеялись вдоволь. А потом вдруг все стихли, и скоро комната наполнилась ровным дыханием спящих людей.

Степан ворочался, как на раскаленном поду. Надо было идти к Вере. Обещал, она ждет. Но какая-то сила сковывала, удерживала его. Он спорил, боролся с собой, но так ни на что и не решился. В конце концов Степан потихоньку поднялся, накинул на плечи стеганку и вышел. На крыльце, у самого порога, стоял толстенный, в два охвата чурбак. Степан присел на него, закурил.

Сзади тоненько скрипнула дверь. Послышались легкие шаги. На крыльцо вышла Зоя.

— Ой, кто тут?

— Я.

— Степан?

— Он самый.

Она постояла около него, пригляделась к темноте. Осторожно присела на краешек чурбака. Он подвинулся, уступая место. Она сидела и молчала. Степан курил до тех пор, пока не обожгло губы. Щелчком отшвырнул окурок, и тот, прочертив в темноте светящуюся полосу, ткнулся в землю, брызнул искрами и погас.

Зоя поежилась, чуть придвинулась к нему. Заговорила спокойным голосом, словно продолжая давно начатый разговор.

— Ты на меня рассердился, когда я сказала правду. А на правду обижаться нельзя.

Он промолчал.

— Обещал ведь этой девушке, что придешь. Она ждет.

— Откуда ты знаешь, что обещал?

— Чувствую. А разве не правда?

— Правда. Обещал. Пожалел, смалодушничал и…

— А она тебя любит.

— Знаю. Потому и не хочу подличать. Если б я по-настоящему любил. А ради забавы, ради времяпровождения — не хочу. Стыдно. Себя стыдно. Понимаешь?

— Прекрасно понимаю. Сейчас некоторые живут по принципу: «Война все спишет». И она списывает. Много грязи поднялось со дна нашей жизни. — Зоя задумалась, вздохнула. — Вот знаешь… Сорок дней мы ехали от Ленинграда до Малышенки. Чего только не насмотрелись! Жадюга умер с голоду на чемодане, полном награбленного золота. Молоденькая девчонка продалась проходимцу за буханку хлеба. У меня не хватало злости, чтобы негодовать и возмущаться. Не хватало слез, чтобы плакать. Казалось, война вытравляет в людях все человеческое, светлое и хорошее. А когда я внимательно пригляделась к людям, увидела и многое иное! Голодные усыновляют бездомных сирот. Красивые молодые женщины выходят замуж за слепых и безруких фронтовиков. Я видела столько прекрасных людей. Таких… — она помолчала, ища сравнения, — как горьковский Данко. Они сжигают себя, чтобы светлее и теплее было народу. Возьми нашего Рыбакова. А сколько таких там, на фронте?

Ночь была такая темная, что за метр от крыльца ничего не видно. Над головой — ни звезд, ни месяца. Кругом непроницаемый мрак. Небо затянули тучи. Собирался дождь. Темнота дышала влажным холодом. Степан скинул с плеч ватник.

— Возьми, укройся. Ты же в одном платье.

— И ты не в свитере.

— Я сибиряк.

— И я не южанка.

— Тогда придвигайся поближе. Поделим ватник пополам.

Она придвинулась к нему. Он укрыл ее ватником, закинув краешек полы себе за спину. Несколько минут просидели в безмолвии, согревая друг друга теплом своих тел.

— У тебя есть жених?

— Нет.

— Ну, просто любимый парень.