Так было - Константин Лагунов

— Попробуй. Сам за ним отправишься.

Василий Иванович вынул из кармана пистолет. Выстрелил в оскаленную собачью пасть и повалился в снег. Собака взвизгнула и, высоко подпрыгнув, ткнулась мордой в сугроб. В ту же секунду ночную тишину спящего леса располосовала короткая автоматная очередь. Возле землянок заметались серые тени. Злой низкий голос крикнул: «Ложись! Чего мечетесь, как бараны». Тени упали в снег. Гулко ухнул винтовочный выстрел, и тот же голос, только приглушенный, зашипел: «Куда садишь, паразит? Трясучка. Отползай к окопам».

«Ого, тут даже окопы!» — подумал Рыбаков и, поднявшись на локте, властно закричал:

— Эй! Слушай! Кто хочет жить — выходи на середину. Будете сопротивляться — перебьем. Живо! — И после небольшой паузы: — Приготовить гранаты.

Несколько мгновений стояла зловещая тишина. Потом послышались приглушенные голоса. Они становились все громче, и скоро Рыбакову стало слышно каждое слово.

— Не хочу больше гнить в этой дыре. И подыхать не хочу.

— Попадешься, все равно расстреляют.

— Ну и … с ним. Двумя смертям не бывать.

— Брешет он. Сами повинимся — в штрафбат пошлют.

— Разговорчики! — прикрикнул низкий злой голос. — Живо в окоп. Ну? Перестреляю, сволочи!

— Иди ты к … матери, сука кулацкая. Мы за тебя кровяниться не будем. Воюй сам!

— Выходи на середину! — скомандовал Рыбаков.

На бледно-сером фоне снега показалась сгорбленная фигура с поднятыми руками. Покачиваясь, она медленно двинулась к центру поляны. Вторая, третья, четвертая… Семь человек с поднятыми руками сгрудились в кучу.

— Обыскать, — кивнул на них Василий Иванович.

— Есть, — откликнулся Чернявский.

Вдруг за избушкой хлопнул пистолетный выстрел, другой. Протараторила автоматная очередь, послышались крики.

— Чернявский и Ломов — здесь. Остальные за мной! — Рыбаков кинулся на шум.

За избушкой в снегу отчетливо виднелись глубокие следы. Побежали по ним.

Впереди замаячила невысокая фигура Степана. Он был без шапки, в распахнутом ватнике. Далеко за деревьями мелькало движущееся пятно.

Бухнул ружейный выстрел.

— Стой!!

Залаял автомат и смолк, будто подавился. В густой морозной тишине властный голос участкового уполномоченного скомандовал:

— Руки!

Через час двое лыжников убежали в Иринкино за подводами.

Наступил поздний зимний рассвет. Рыбаков обошел темные низкие землянки. В этих норах жили пятеро дезертиров и двое баптистов, скрывающихся от призыва в армию. В избушке помещался главарь шайки. Тут тоже были голые деревянные нары, грубо сколоченный стол, чурбаки вместо стульев, деревянная бадья с водой, глиняные кружки. Но на столе стоял патефон и лежала куча заигранных пластинок.

Сейчас главарь сидел на лавке, спиной к окну. Большая лохматая голова опущена так низко, что тупой подбородок уперся в грудь. Из-под кустистых бровей зло поблескивали медвежьи глазки. Он шумно дышал носом, непроизвольно сжимая и разжимая пудовые кулачищи.

— Не узнаете, Василий Иванович? — спросил Чернявский. — Вы же встречались с ним в день приезда.

Рыбаков пригляделся к сгорбленной фигуре у окна.

— Ерема-юродивый?

— Он самый.

— Как твоя настоящая фамилия? — обратился Коненко к «юродивому».

Тот только скривился.

Коненко вынул из полевой сумки тетрадь, развернул ее, что-то написал сверху чистой страницы и снова обратился к Ереме:

— Итак. Фамилия, имя, отчество?

— Фамилия у меня знаменитая. — «Юродивый» поднял голову. Его одутловатые щеки густо побагровели. Коричневые глаза буравили Рыбакова. — Пахомов я. Не забыли еще Пахомова? Мой батька таким, как вы, в двадцать первом сала за шкуру заливал.

— Пахомов — матерый кулак. Во время ишимского эсеровского мятежа возглавлял отряд отъявленных головорезов, — пояснил Коненко. — Ярый бандит. Зверски истязал и мучил коммунистов. Его расстреляли, а семью выслали. Это его сын.

— Мастерские сгорели — твоя работа? — спросил Рыбаков.

— Моя, — с вызовом ответил Пахомов. — И ферму я сжег. И в прокурорскую башку моя пуля летела. Темно было, промазал. Тебе тоже гостинец приготовил. Жаль, не успел.

Тяжело ступая, Рыбаков вплотную подошел к Пахомову. Долго, не мигая, смотрел на него. Видно, во взгляде Рыбакова, во всем его облике была такая ярость, что Пахомов не выдержал, невольно, подался назад, прижался спиной к подоконнику.

— Боишься? Не больно же ты храбр. Шакалья порода.

Бандит качнулся, как от удара. Медленно встал. Расправил широченные плечи.

— А я не боюсь. — Несколько раз провел языком по спекшимся губам. — Никого не боюсь. Двум смертям не бывать. Слыхал такое? Жалею только, что не здесь идет война. Ох и потешился бы я над вами. Спустил бы вам кровушку. До третьего колена все семя вывел. И жен, и детей. Рука не задрожала бы. Все, все бы ползали перед Пахомовым. Я такой человек…

— Разве ты человек? Ты труп смердящий. Твое место в земле, а не на ней. Поди, думал, война пошатнет Советскую власть, мужик затоскует по кулаку и помещику? Семь перетрусивших слизняков и те тебя ненавидели и не стали твоими единомышленниками. Жил ты один и сдохнешь один. А подыхать ты не хочешь. Дрожишь, шкура. «Я ничего не боюсь». Брешешь! Всего ты боишься. Людей, деревьев, птиц. Ни поспать, ни пожрать, ни до ветру сбегать спокойно не можешь. Чужой ты на нашей земле. Не терпит она таких паразитов, не хочет, чтобы они топтали ее.

Пахомов молчал. Он как будто надломился. Плечи обвисли, бессильно болтались руки. Тупое лицо одеревенело, только правое веко дергал нервный тик.

— Нет тебя, Пахомов. — Рыбаков смерил его уничтожающим взглядом. — Ты умер двадцать лет назад.

Повернулся и медленно вышел из избушки.

На улице Василия Ивановича окружили хмурые дезертиры. Ближе всех стоял невысокий, верткий мужичонка с узким лицом, заросшим жесткой сивой щетиной.

— Можно к вам обратиться? — спросил он, глядя прямо в глаза Рыбакову.

— Давай, — ответил тот и полез в карман за кисетом.

— Моя фамилия Сивков. Я из Аремзянского району. Шестой месяц в бегах. А своих так и не повидал. Это промежду прочим. Вы хотя нас и захватили, но мы все-таки добровольно сдались. Без сопротивления, значит. Это нам зачтется?

— Все зачтется.

— Нам бы теперь поскорее на фронт. Хоть в самую расштрафную. Только бы туда. Кровушкой своей смыть бы, соскрести измену. А и погибнуть доведется — хрен с ним. Хоть после смерти человеком будешь. Детишек тобой попрекать не станут. Женке людям в глаза глядеть не совестно.

— Ишь ты, как запел? Чего ж раньше-то думал? Не насильно же тебя сюда загнали.