В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы напряженно ждем, не выходя из детской.
Вот раздается сильный звонок в передней. Так никто не звонит: ни папа, ни мама, ни старшие братья. Так звонит только Дедушка Мороз. Горничная бежит отпирать – и мы, прильнув к двери, ведущей в переднюю, слышим ее разговор с незнакомцем, медлящим войти в переднюю.
Незнакомец спрашивает ее грубым, но добрым голосом и очень отрывистыми словами:
– Дети у вас есть?
– Есть. Двое.
– Ага! А как они вели себя?
Вот тут-то и наступает страшный момент: что ответит Маша?
– Дети…
Она оглядывается и видит нас, подсматривающих в щелку.
– Старший – хорошо…
Я облегченно вздыхаю, но тут же охватывает меня тревога за брата.
– А младший? – спрашивает Дед Мороз.
Маша молчит. Дед Мороз уже недовольно покрякивает за дверью. Вот-вот он уйдет с елкой назад.
Мы делаем умоляющие знаки. Маша выдерживает долгую-долгую паузу.
Наконец, быстро и еле сдерживая смех, Маша отвечает:
– Тоже хороший мальчик.
И Дед Мороз тотчас отзывается за дверьми:
– Коли так, я внесу елку.
Нам очень хочется увидеть, как Дед Мороз войдет и внесет елку, но мама, как нарочно, давая ему дорогу, плотно притворяет дверь – и нам остается отступить в детскую.
Через минуту-две появляется няня, отлучавшаяся зачем-то в кухню, и сообщает нам, что Дедушка Мороз пришел и ставит елку в гостиной, что сейчас нам надо покушать, а когда покушаем, он позовет нас на елку. Мы послушно «кушаем», спешно жуя жаркое.
Когда вся эта съеденная повинность исполнена, нас зовут в гостиную.
Там, во всей своей красе, сияет елка.
– А где же Дед Мороз?
– Он ушел. Ему некогда; он спешит к другим детям, – сообщают нам, – но вот он оставил свой портрет.
Мы смотрим – и из-под нижних ветвей елки нам улыбается веселый румянощекий Дедушка Мороз в красной бархатной шубе, опушенной горностаем. Он – картонный, но как он нам дорог! Дороже всех игрушек на елке! Ведь это он принес нам елку! Ведь это его голос мы слышали на парадном крыльце!
И кто же нас мог разуверить в том, что нет Деда Мороза, когда мы слышали его звонок, его шаги в тяжелых ботах, его голос?
А Мороз-то был няня, изумительно менявшая свой голос.
Как я жалею тех современных маленьких взрослых, которые сами украшают свои елки и которые извлекают ватных Морозов из коробок игрушечных магазинов, чтоб собственноручно повесить их на елку!
Как им должно быть скучно заниматься этим прозаическим делом! Это все равно что смотреть спектакль «Лебединого озера» не из зрительного зала, а из задних кулис, откуда видны исподы декораций, машины и «выключатели» монтеров и где рядом с воздушными лебедями, ожидающими выхода, прохаживаются рабочие в синих блузах.
То ли дело в наше время! К нам Дед Мороз приходил сам, живой, веселый, радостный; мы слышали его голос, мы видели в передней даже снег, осыпавшийся с его валенок, настоящий снег, и мы горячо благодарили его за то, что он, несмотря на все наши годовые прегрешения, не прогневался на нас, а принес нам елку и обещал прийти и на другой год!
Няня не мастерица была петь. Но одну песню ее помню – подблюдную.
На святках в доме – внизу у сестер и на кухне – гадали. Гадали и у нас в детской. Заводчицей была няня. Она приносила большую глубокую тарелку, наполненную водой. По краям тарелки, в ровном расстоянии друг от друга, няня клала кольцо, щепотку земли, уголек и кусочек белого хлеба. В круглую половинку от скорлупы грецкого ореха вставляли остаток восковой свечи и, зажегши, спускали на воду.
Няня, горничные девушки, иногда «черная кухарка» Арина и мы с братом садились вокруг стола и с замиранием сердца следили за корабликом из грецкого ореха: куда он пристанет? Ежели к щепотке землицы – значит, загадавшего ждет могила, ежели к угольку – быть пожару, а коли к кусочку хлеба – к благополучию и богатству; кораблик, пристав к кольцу, сулил свадьбу. Когда гадающей бывала горничная девушка, вожделенным желанием ее была эта пристань с золотым кольцом.
Кораблик тихо плыл со своим лукавым огоньком. А няня подпевала или, скорее, приговаривала:
Мышь пищщит – сто рублей тащит.
Еще попищщит – еще притащит.
Гаданье наше было не без лукавства: гадавший или тот, кто ему сочувствовал, неприметно для других поднимал благоприятный ветерок, подгоняя своим дыханием кораблик к «вожделенному берегу» – к колечку или к кусочку хлеба. От нянина глаза трудно было укрыться этому ветерку, но она и виду не подавала, что приметила, как ветерок под моим дуновением гонит кораблик к золотому колечку гадающей девушки-горничной.
В карты мы играли с няней в дурачки простые и в какие-то «артамоновские дурачки», где карты раскладывались по столу кругом, в «пьяницы», в свои «козыри» и в «короли». Чтобы потешить моего брата, любившего брать верх в игре (с годами эта страсть к картам в нем вовсе утратилась, во мне всегда она отсутствовала), няня хитрым манером подсовывала ему все козыри, и он вечно блаженствовал в «королях», а няня постоянно пребывала в «мужиках» и неизменно оставалась горькою пьяницей.
Такою в жизни она не бывала, ни горькой, ни полугорькой, ни сладкой – никакой. Но в праздник, в именины или в гостях у хорошего человека (например, у бабушки Надежды Николаевны) няня любила выкушать рюмочку-другую настойки, рябиновой или на черносмородиновом листу. От такой домашней рюмочки няня становилась моложе, живее, остроумнее: ее меткое слово оттачивалось еще острей, прибаутки слетали с ее языка еще бойчей.
Няня была одинока. Кроме Елены Демьяновны, «роденьки» у нее не было – и она о том не тужила. Был еще только женатый племянник. Он изредка приходил в гости, на Светлый праздник и на именины няни 8 октября. Племянник жил на острове, образуемом Москвою-рекою и Канавою, у Краснохолмского моста, и служил кем-то по «навигационной части». Какая может быть «навигационная часть» у ленивой, мелководной Москвы-реки? Место было спокойное, ленивое, а комнатка, полагавшаяся по службе, была уютная, теплая, с геранями и фуксиями на окнах.
