Пангея - Мария Голованивская

Асах вытеснила из его души слабые ростки веры. В ее бога он верить не мог, но и Господь с детских картинок и бабушкиных рассказов покинул его. Она первая показала ему сатану.

Как-то они шли вместе от обсерватории к его общежитию, был поздний летний вечер, заполненный воплями цикад, жара спала, и казалось, все распускается в чудной прохладе, мягко ложащейся пластами на этот поселок, хутора вдалеке, здание обсерватории, дорожки аллей.

— Посмотри сюда, — внезапно вскрикнула Асах, — ты видишь, что он с ним вытворяет?

Михаил посмотрел туда, куда указывала Асах. Справа от дорожки, по которой они шли, на пышном газоне пьяный пытался подняться и неуклюже падал обратно на траву, кряхтя и проклиная все на свете. Внезапно налетел ветер, откуда он мог взяться среди такой волшебной прохлады и неги, одному Богу было известно, но ветер сорвал с его головы нелепую синюю панаму и покатил ее прочь от дорожки, как будто призывая несчастного следовать на ней. Тот, хрипя, поднялся на ноги и попробовал бежать, простирая руки вперед, но тут же упал опять, почему-то навзничь, больно ударившись о корягу, которая вылезла из травы и подставилась под его затылок.

— Кто вытворяет? — автоматически спросил Михаил.

— Да бес же! — воскликнула Асах. — Он резвится с ним, до смерти не замучает, но душу вымотает и тело помнет. Мы, мусульмане, поэтому и не пьем, что бесы с пьяными забавляются.

— Какие глупости — не удержался Михаил, — обычная дисфункция вестибулярного аппарата.

Он часто потом вспоминал эти слова Асах, когда сонмища случайностей ополчались против него, когда завязывал шнурок и от неловкого движения вывихивал палец, когда удачному флирту мешал нежданно разразившийся понос, когда ключи от дома оказывались не в той куртке, когда путался день встречи, время неслось то слишком быстро, то слишком медленно, работая против него, оставляя Михаила перед разбитым корытом.

Так, точно так случилось, когда он впервые приехал на Всемирный астрологический конгресс в Нью-Йорк, через год после переезда в Вену, также в январе, на этот раз студентом; его пригласили лично, и они с Анитой вместе собирали его, покупали сорочки, гладили штаны. Но новые и отглаженные рубашки в последнюю минуту спрятались под грудой одежды для стирки, и он забыл их взять, чему придал слишком большой смысл — не для него, видать, все эти роскошные сборища, где у каждого блестят очки, а на груди бирка с именем, быть ему, видать, до конца дней неудачником с крученой, как грубая веревка, судьбой.

Конференция проходила в здании ООН, и Михаила в этом здании потряс даже не маятник Фуко, подлавливающий вращение Земли и выставляющий его напоказ, а витраж Шагала в восточной части вестибюля, который он посвятил разбившемуся в авиакатастрофе второму генеральному секретарю ООН Дагу Хаммаршельду. Какие-то странные предметы, несущиеся в голубом вихре, складывались в портрет того, кто кружил пьяницу на Эльбрусе, странный ребенок целовал ангела, но ангел ли это и сможет ли он спасти? И за этим вопросом Шагал видит «Окно мира»?

Вечером после доклада, который прошел с большим успехом, Михаил с другими физиками отправился в знаменитый джазовый клуб в Гарлеме глотнуть экзотики и предаться самой что ни на есть идеально скроенной расслабленности. Они много выпивали, курили траву, музыка, источавшая попеременно то огонь, то нежность, растворяла в них остатки умственной прямолинейности, и уже ближе к полуночи на сцену вышел совсем молодой парень, белый, с огненно-рыжей копной волос и крупными веснушками на носу. Когда посетители увидели его, бледного, с пламенеющей шевелюрой, они не просто зааплодировали, но заревели в неистовом восторге и застучали ногами по и без того уже продавленному полу видавшего виды кафе.

— Это лучший джазовый музыкант Гарлема, — жарким шепотом сообщали завсегдатаи новобранцам, — его сакс сводит с ума не только знатоков, но и самых равнодушных к джазу зануд.

Рыжий начал играть, слушатели завибрировали в такт, выпуская наружу снопы разноцветных чувств, которые музыкант умело наматывал на извлекаемые из сакса звуки, выдергивал их, как нитки, натягивал, как струны, на невидимый и неведомый инструмент. Он то смешивал их, делал из них совершенно запретный и неприличный микст, то разъединял и играл партию соло, выплевывая собственную феерическую гамму ощущений и галлюцинаций.

Это было чистое колдовство.

— Но почему он так похож на меня? — подумал Михаил, добивая черт уже знает какой джин-тоник. Что за оптический обман?

Он подошел поближе, сел в первый ряд. Ну да, конечно, у него в девятнадцать лет были такие часы и такие же штаны, только серые. Именно так он и выглядел и взмахивал рукой — он узнал свой жест.

После выступления зал, впавший в транс, поднял его на руки, женщины обнажали перед ним груди, предлагая ему, как богу, выбрать любую из них для того, чтобы отдохнуть, уснуть прямо здесь, на этих белоснежных подушках.

Он выбрал высоченную мулатку с шелковой кожей цвета cafe-creme и ослепительной сахарной улыбкой и ушел с ней сквозь толпу, забыв горящий огнем саксофон в углу сцены, он растворился, оставив толпу ликовать, и Михаил почувствовал на щеках слезы, так давно, может быть, с самого детства, не выходившие из его глаз. Он вернулся в отель под утро, он проспал весь день, напрочь забыв о докладах и встречах с коллегами, вся эта суета вдруг представились ему глупой, никчемной, он ушел мыслями к своему двойнику, отставшему от него во времени более чем на двадцать лет.

Но что можно узнать о молодом белом музыканте, игравшем в Гарлеме джаз?

Не известно даже, откуда он взялся, снискавший славу среди черных и начищенных до блеска музыкантов, просто однажды пришел поиграть, да и какая биография может быть у такого юнца?

Через много лет Майкл Роусли обрел биографию, и Михаил знал о нем все. Но тогда он так и уехал ни с чем, будучи совершенно уверенным, что это было наваждение, рожденное его волнением, стрессом от перелета и выкуренной травой. Он вернулся в Вену разбитым, больным, с оторванными крыльями и опустошенным сердцем.

Анита показалась ему совсем дурочкой, да и пахла неприятно, пОтом. Он раздражался на нее, обвиняя, что она нарочно не следит за собой, вон ногти облуплены и волосы покрашены черт-те как.

Однажды он ударил ее, хлопнул дверью, а потом, раскаявшись, купил ей куклу в универмаге, наряженную в австрийский национальный костюм — сапожки, красную юбку, зеленый камзол. Анита совсем не знала, как принять эту куклу, что сказать в ответ.

Он не мог сесть за статьи. Наука навевала на него тоску. Ему стало совсем неинтересно копаться в этой пустой закопченной кастрюле: лакомства давно слопали, а жижа со дна горька и неаппетитна. Не сделает он открытий, не дадутся они ему, зря он трепыхался и творил по молодости невесть что. Он не стал устраиваться в обсерваторию, которую когда-то возглавлял человек с адской фамилией. Он все думал о том, что мог бы, как рыжий музыкант, играть на саксофоне, петь, рисовать, сочинять ерунду, крутить на пальце воздух, он мог бы пировать на лебяжьей груди красотки, а не тухнуть в своей каморке или лаборатории, где стираются глаза о горлышко телескопа и из Вселенной не доносится ничего, кроме скрипа уже ржавеющего человеческого сердца.

Он начал выпивать с мясником. Добродушным поляком, щедро рыгавшим от колбасок, запитых пивом. Поляк был из деревни, заботы его были самые простые, и вопросы, которыми задавался Михаил, казались ему непозволительной блажью.

— Тебе же платят? — недоумевал Кшиштоф, — ты хорошо устроился, у тебя даже есть женщина, что ты заладил: «Не хочу! Не хочу!»

Когда Михаил глядел, с какой ловкостью Кшиштоф разделывает мясо — он несколько раз заглядывал к нему в лавочку, — ему становилось не по себе: руки его словно танцевали лезгинку под мелодичный свист топора, толстые пальцы придерживали жир, кости, ребра, а ножик скользил по широтам и меридианам весело и точно, ювелирно отсекая ненужные куски. Не менее впечатляющими были и удары с размаху, выдающие искру, от этой искры на мгновение слепли глаза и казалось, что темная туша, лежащая на огромном пне, начинает пылать. Джаз, подумал Михаил, блестящая плотоядная импровизация, дарованная каждому, кто нашел свое дело. Порги и Бесс в исполнении топора и куска мяса.

Ближе к лету выдалась неделька, когда сожители его разъехались и Михаил остался совсем один — Анита с сумками, полными барахла, поехала навестить родню, а Кшиштоф отправился на ферму друга, неподалеку, посмотреть, как тот ведет хозяйство и не вступить ли ему в долю. Этим его уединением и воспользовался сатана, который давно искал случая потолковать с этим рыжегривым бунтариком о том о сем, главное — о своем деле. Когда Михаил увидел его, то ничуть не изумился, бросил короткое «заходи» и даже протянул ему стакан виски.