Пангея - Мария Голованивская

В толстой старинной книге, от кожаного переплета которой пахло пылью и книжными жучками, про жизнь Клары было сказано так:

«Бледная и усталая женщина держит в руках прекрасную ажурную паутину, создать которую — большой и скрупулезный труд. Но любой острый предмет или даже порыв ветра может порвать ее, превратив в жалкие лохмотья, и весь вложенный труд пойдет прахом».

Эту завораживающую книгу с причудливо раскрашенными гравюрами и немногословным текстом под ними как-то принесла ей медсестра, носившая красивое библейское имя — Саломея, чтобы развлечь картинками несчастную. Первое, что увидела Клара, распахнув фолиант, было аллегорическое изображение «Напрасного труда», которую та отнесла на свой счет.

— Тебе только кажется, — попыталась успокоить ее медсестра, — что сейчас каждый предмет и каждое слово говорят с тобой. Всегда в страдании нам кажется, что все есть знак. Но мир равнодушен к нам, — поспешила заключить она, видя, как она все больше и больше расстраивается, — только Господь жалеет нас.

— Это ведь ты дал ей время? — продолжил сатана, опершись на резную колонну, сразу после того, как за Петром и Павлом закрылась дверь.

Закат увял, и его мгновенно сменил бутон нового рассвета, когда эти двое беседовали, никакая ночь не нарушала равновесия между двумя собеседниками.

— Да, я дал ей одно время, — спокойно ответил Господь, — но в нем ей стало скучно, и она придумала себе множество времен.

— Это не оправдание, — зло прошипел сатана.

— Я разве должен перед тобой оправдываться? Я дал время, ты дал часы. Теперь все жизни похожи одна на другую.

— Ты хочешь сказать, что я создал ад на земле?

МИХАИЛ

Сладкая бедность ученого. Хрустально-синие вечера, мерцание огней за окном. Прирученные цветы, которые слизывают капли воды прямо с пальцев. Не важно, что прописаны в ржавых консервных банках на подоконнике, — где бы они ни жили — в Москве, на Эльбрусе, теперь вот в Вене. Он всегда добывал эти цветы у бедных старух, — даже в Вене нашел несколько таких на окраине, на рынке, где торговали усатые столетние грузинки: он еще съел тогда в грузинской забегаловке маслянистый хачапури цвета солнца, а потом и огненный от красного перца аджапсандал, с большими, по-русски щедрыми кусками картофеля.

Его вытащили сюда, на эти улицы, переговаривающиеся колокольным звоном, пахнувшие шоколадом и ванилью, чудом. Он смог уехать навсегда, одним росчерком отправив в небытие саму возможность обменяться весточкой с Богомоловыми, Вассой, Асах. Он сжег мосты. Он поклялся себе, сглотнув кровавый сердечный сгусток, почему-то веря, что Асах почувствует клятву, что никогда не станет под одной крышей жить с женщиной и наполнять ее нутро младенцами, в благодарность за любовь, которой эта диковатая кабардинка изранила его жизнь. Хотя, подумаешь, дело, по молодости отдаться страсти, а оказалось о-го-го что, оказалось, что это не просто ученический неумелый стежок, а жестокая, суровая строчка судьбы.

Он любил приручать цветы, умел населить свой скромный быт подоконничным уютом, сложенным из старых газет, пыльных книг, потрепанных тетрадок с формулами и по-детски исполненными чертежами, он любил уютную клетку на рубашках и старых кусачих прокуренных пледах, он обожал мерцания настольной лампы с прожженным абажуром, оттого что лампочка всегда слишком сильна и палит, как настоящее светило. Домом для него, особенно после лагеря, было то место, где горела настольная лампа, лежал клетчатый плед и на подоконнике цвели фиалки.

Он снял комнату в Вене, по воле случая в самом центре, в переулке, прилегающем к Грабенштрассе, на первое время ему, привыкшему к большим лишениям, дали предостаточно денег, чтобы он мог безбедно жить в этом нарядном и аппетитном, как имбирный пряничек, городе целый год. Он умудрился вытащить-таки сюда главные свои наработки еще эльбрусских времен, записи экспериментов, у него была с собой чудесная фотография Асах, а теперь и эта комната, и этот колокольный звон. Что еще нужно? Он покупал ошарашивающе крепкий кофе, сигареты, дающие легкое головокружение и сладковатое першение в горле, он глядел на нарядную толпу, праздно прогуливающуюся под его окнами, распахивал окна, чтобы слышать голоса и смех, у него теперь было все то, что еще так недавно казалось несбыточным, он потягивался и задирал голову, окунаясь мыслями во взбитые сливки облаков, и сам делался сладким и красивым, как торт с вишенкой на макушке — не о чем больше беспокоиться, можно просто дышать и взламывать в охотку хитроумные замки вселенских кладовых, где столько сверкающих тайн и столько смертоносных обманок для каждого изощренного ума, который пытается пролезть куда нельзя.

По вечерам он сам выходил прогуляться, вливался в эту глупую веселую толпу под окнами, плыл по разряженным после Рождества маскарадничающим улицам, сквозь дудочки и бубны, мелькание масок Казановы и Мефистофеля, груди из папье-маше, приставленные к серьезным пальто, бумажные, огненно-красные, выстреливающие вперед бумажные языки, издающие утиный кряк, он часто заглядывал в сладкое даже на вид «Захер-кафе», где после оперных представлений разодетая публика тыкала крошечными серебряными вилочками в гранитные с виду, почти черные куски торта, от сытости и хорошего воздуха он быстро начинал зевать, сон приходил к нему, и они шли рука об руку в его комнатку на третий этаж, где так сладко и без всякого торта и так хорошо спится во всякий час.

Он твердо выучил, как сказать по-немецки «черный хлеб, большая жареная колбаска с горчицей, большой стакан пива» и первое время чуть ли не терял сознание от этой премудрой сосисочной плоти, превращающей его целиком в сосуд, наполненный желудочным соком.

Когда ему было вкусно, он думал об Асах. Когда он засыпал, он думал об Асах. Только когда он думал о черной материи, он не думал об Асах, и поэтому он все время старался вернуться мыслями к работе, как только у него начинало сжиматься сердце от тоски по черным тонким бровям и волосам, пахнущим реганом.

Каждый день он старался покупать себе газету, каждый день он обязательно прогуливался по «венскому кольцу», чтобы напоминать себе о том, что он теперь другой и вокруг него теперь совсем другая жизнь.

Чтобы вырастить на ладони дальнейшую линию жизни здесь, в мире старушек, жующих торты, мексиканцев, поющих на улице зажигательные мариачи, вечно спешащих куда-то буржуа и всех остальных, исправно переходящих на зеленый свет, он должен был написать за этот год как минимум несколько научных статей. Он выбрал самые интересные для научного мира темы и первую статью начал так:

«Из серии экспериментов, проведенных в обсерватории «Пик Терскол» на Эльбрусе, явственно следует, что люди постоянно подвергаются воздействию темной материи. Ее гипотетические частицы сталкиваются с человеческими телами примерно один раз в одну минуту. Для доказательства этого факта мы исследовали так называемые вимпы, WIMP, или Weakly Interacting Massive Particle, то есть «слабовзаимодействующие массивные частицы» — гипотетические частицы темной материи, которые должны были появиться с рождением Вселенной». После поставленной в конце точки что-то покатилось внутри него к краю, упало, разбилось на множество острых осколков, он как будто поперхнулся, закашлялся, и если бы кто-то знавший его по голосу услышал, как он стал говорить теперь, то ужаснулся бы, каким глухим и треснувшим в высоких регистрах стал его голос.

Исследования темной материи интересовали всех ученых его обсерватории там, дома. Когда первые неуклюжие опыты были завершены, все, кто работали под руководством Богомолова, собрались на секретное многочасовое совещание, где и была сформулирована классификация темной материи: горячая темная материя, теплая темная материя и холодная темная материя — такие они тогда придумали названия. Горячая темная материя — это та, чьи частицы несутся со скоростью, близкой к световой. Материю с кипучими релятивистскими скоростями, но ниже, чем у горячей темной материи, они назвали теплой. Темную материю, которая движется при классических скоростях, они решили назвать холодной. Это та самая материя, из которой состоят огромные темные галактики. Это ад. Царство теней. Вотчина сатаны.

Результаты того совещания никогда не публиковались, и он решил предать огласке гипотезы, о которых они тогда умолчали, — из суеверия, осторожности, страха быть неправильно понятыми. Но тут он решился, пора. Он пошел на свою обычную прогулку по Рингу, потом съел, как всегда, колбаску с горчицей, потом посидел на скамейке, покурил и, прежде чем свернуть в свой переулок, зашел в собор Святого Стефана спросить, можно ли доверить бумаге превеликие тайны и тем самым нажать на ту самую красную кнопочку «пуск»? Минут десять он слушал песнопения. Баховы трели, как всегда, запускали в нем поток мыслей, четких, стройных, просящихся наружу. На этот раз Бах подарил ему и текст, он увидел свою статью от начала и до конца с красиво выписанными наклонным почерком формулами и безупречно вычерченными иллюстрациями. Рисунок 1, рисунок 2, рисунок 3. Черные кружева выверенного до деталей королевства небытия. Как же быстро текст умел выскальзывать, выходить наружу, когда кто-то этого хотел.