Пангея - Мария Голованивская

А младший сын, увалень и книжный лентяй, всегда брал ее за душу своей кажущейся незащищенностью и нежной страстностью, которая встречается разве что у близоруких с детства мальчиков, изучавших жизнь по романам. И почему именно ему старик отписал все? Почему так обидел его брата? Неужели потому, что не верил ей, считал его не своим? Зачатым от кого-то еще? Смертельно обидно, но вышло все к лучшему. Старший сын не подал бы ни копейки, все промотал бы, а младшенький оказался с душой, и кто знает, может, еще и подарит внуков. Она, конечно, обижалась на него, что он «как бездомный, останавливается в отелях», не рассказывает ей настоящих причин своих приездов. Она изводила его вопросами, догадками, подозрениями, которые он еле терпел, как и ее дурацкие гостинцы. Их привозил ее шофер, каждый раз неуклюже извиняясь, что побеспокоит, опять вот привез от Софьи Палны пироги. «Мамины приветы» Конон передаривал горничным, чужим и своим секретаршам, случайным попутчикам, водителям, даже не разворачивая пакетов. Не от черствости, а от неумения как-то по-другому применить плоды материнской заботы. Но он ее любил и жалел, главным образом за то, что всю жизнь она прожила при его отце, мрачном и безрадостном человеке, напоминавшем ему, молодому лодырю, часовой механизм.

В Москве у него была девочка, первая, с кем он почувствовал себя мужчиной несмотря на то, что ему было уже хорошо за тридцать. Он вспомнил о ней, как только врезался босыми пальцами в порожек ванной комнаты, и подумал, что, наверное, рыхлостью своих чувств причиняет ей большую боль.

Какие между ними были взаимоотношения?

Да никакие. Скучные. Ему нравилась ее шея. Острота скул. Все это хорошо смотрелось, пока они сидели в кафе или шли в театр — они несколько раз ходили в театры и в Москве, и в Европах, глядели там классику. Он одновременно глядел на эту ее шею и за шампанским после, в баре, но как только захлопывалась за ними пухлая дверь ее квартирки или дверь его номера — она стала ездить к нему в его деловые поездки, так сразу же начиналась скука и даже тоска.

Он все говорил себе, что он не по этому делу, оттого и скучно ему, но ведь, может, он еще и втянется, бывает же?

Убеждал себя.

Он иногда даже чего-то от нее хотел, обнимал, стремился куда-то пролезть, до чего-то дотянуться, но ей было смешно, неловко, и он от этого чувствовал себя еще более нелепым.

Она понимала, что нельзя смеяться, что если она все-таки любит этого увальня, щурящегося близорукими глазами, то нужно попытаться соорудить любовную сцену. Он этому ее старанию был и рад, и не рад — хлопотно, да и по-другому намного проще, чем вот так вот изводить друг друга в попытке сделать это вдвоем. Ну зачем, спрашивается, это нужно делать вдвоем, что за чушь?

Но то, что девчонка, эта конкретная скуластенькая девчонка с острыми плечиками и коленками все же нужна ему, Конон осознал, когда, разобидевшись на сущую ерунду, она напрочь пропала на несколько дней. Он приехал тогда на неделю, встречался с совсем уж смрадными хакерами, обкуренными, со скользкими глазами и мыслями, он слушал их доклады о мусульманских подпольных группах мстителей, ему было от всего этого не по себе, но он думал только о своей девочке, которая не подходила к телефону, не отвечала на эсэмэски, не была видна в фейсбуке и скайпе. Он почувствовал тогда, что от этого исчезновения у него закрылся воздушный канал, как будто забился нос и нужно было дышать с усилием, а вдоха все равно не выходило.

В тот день, когда он расшиб пальцы о порожек в ванной, у них опять не ладилось. Он был расстроен, отчего особенно рассеян. Он сам не заметил, как поставил чашку с утренним кофе на край стола, и она, бедняжка, стояла там из последних сил, пока какой-то злобный бесяра не опрокинул ее на пол.

Он зачем-то наклонился вытирать, схватил белое полотенце, но не успел, влетел лбом в край стола.

Расшиб.

Бросил.

Собрался.

Вышел из отеля, так и не заметив спрятавшегося за отельными рекламными буклетами кошелька, и был вынужден возвращаться, долго и мучительно пытаясь развернуться на закупоренном пробкой проспекте. А ведь если бы он не заказал завтрак в номер и спустился вниз, он не грохнулся бы головой и не забыл бы кошелек. Но он не захотел никого видеть за завтраком и — на тебе, пожалуйста!

Многих из возможных бед или почти бед он даже не заметил. Не заметил, как прошел в миллиметре от треснувшей крышки канализационного люка, запарковав машину в неположенном месте рядом с этим кафе. Если бы он наступил — то лежал бы сейчас с загипсованной ногой в больнице в ожидании операции или переливания крови.

Не заметил, как при входе в него пролезли сотни тысяч невидимых вирусов гриппа, которые к моменту, когда он нашел телефон, занимались бешеным и верным размножением. Он не заметил, точнее, не знал, что мошенник очистил счет одной из его карт, эсэмэс-уведомления застревали где-то по дороге — и тот спокойно снял пару тысяч. Нет, нет, все это не беда, Конон-младший был состоятельным и респектабельным молодым человеком, но все это симптомы одной болезни, дирижирующей и его мыслями, и его словами. Но какой?

Телефон опять зазвонил. На этот раз позвонила сама Маргарита.

— Послушайте, — сказала она, — послушайте, я понимаю, что у вас нет никакой причины говорить мне правду, но все же, я умоляю вас, скажите, это Петух, Петя, Петр Иванович Селищев дал вам мой телефон, чтобы вы поставили туда жучок и вернули его мне? Скажите, ведь так? Иначе зачем вам его отдавать мне?

Конон растерялся.

— Даже не знаю, что и сказать, — непроизвольно произнес Конон. — Глупо как-то оправдываться.

На том конце разъединили, но Конон ни на йоту не сомневался, что Маргарита перезвонит еще и еще.

— Я не буду никого присылать за телефоном, — так она начала разговор в следующий раз, — я сама с вами встречусь.

На это Конон хихикнул, и в трубке на какое-то время воцарилась тишина.

— Вы говорите как заговорщица, — попытался пошутить он. — Ваши звонки наводят на подозрения.

Может быть, он захотел приключения в этой заснеженной Москве, воздуха, которого так не хватало ему после ссоры со своей девочкой?

Они встретились через четыре дня в том же кафе на Пушкинской площади, где Конон нашел телефон. За тем же самым столиком — такова была просьба Маргариты. К этому моменту заинтригованный Конон уже вывернул найденный телефон наизнанку, просмотрел все фото, прочел все полторы тысячи эсэмэсок, хранящихся в его памяти, изучил все телефонные номера и нарисовал на листочке карандашиком линии, связывающие разных персонажей. Все просто: Петушок муж, все фото и отправленные эсэмэски об этом свидетельствуют, Павел — любовник, Эдик — водитель, он же любовник. Все просто, как три рубля. В этой встрече у Конона было преимущество: он много знал о Маргарите, а она о нем ничего.

Но на кой черт ему нужно это преимущество?

Он увидел перед собой молодую привлекательную женщину, у которой не было лица. Глаза ее беспорядочно бегали из стороны в сторону, мысли скакали, руки то теребили края салфетки, то терзали сигарету, которую она забывала закурить, ей все время что-то мерещилось, и она дергала головой, он пытался поймать ее взгляд и никак не мог, за целый час она так ни разу и не посмотрела на него.

После того как она заказала себе латте, а он очередной айриш-крим, они долго молчали. Ситуацию спасли два принесенных напитка, после первых глотков разговор, хоть и с трудом, но начал подавать признаки жизни.

Маргарита спросила у Конона, кто он.

Он весело и без запинки ответил ей. И поскольку ответ выскочил из него сам собой, за ним выскочила и встречная ремарка:

— А о вас я кое-что разузнал из вашего телефона, хотите, поделюсь своими догадками?

Это напоминало игру.

— Ну давайте, — с деланой неохотой согласилась Маргарита.

Все эти дни, с того самого момента, когда Конон нашел телефон, до этого разговора были наполнены для него тягостным чувством. И дело не только в полосе мелких невезений, но и в новости, которую сообщила ему его молодая возлюбленная: она сделала аборт. Он узнал об этом только через несколько дней, почти случайно: «А чего говорить о грустном», — сказала она спокойно и вместо финальной точки пожала плечами.

Конон не очень знал, что в такой ситуации нужно подумать или даже сказать. Разве они когда-нибудь смогут быть вместе?

— Ну сделала и молодец. Спасибо тебе за то, что ты такая взрослая и ответственная.

Но фраза эта вышла из него косо, и чувствовал он себя косо с того самого утра, когда она сделала аборт, а он не знал, он как будто отбил вместе с пальцами о притолоку что-то, угрохал важную и хрупкую свою деталь, и все ныло в нем и болело, словно к дождю, к перемене погоды. Но почему она сделала этот аборт? Неужели он такой никчемный толстяк со всеми своими умонастроениями и великими капиталами, что совсем молодая девчонка из средней семьи решает сделать от него аборт, даже не посоветовавшись с ним?