И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата - Сборник статей

ARNAULT «LA FEUILLE»

De la tige détachée,

Pauvre feuille desséchée,

Où vas-tu? Je n’en sais rien.

L’orage a brisé le chêne

Qui seul était mon soutien.

De son inconstante haleine

Le zéphyr ou l’aquilon

Depuis ce jour me promène

De la forêt à la plaine,

De la montagne au vallon.

Je vais ou le vent me mène,

Sans me plaindre ou m’effrayer:

Je vais où va toute chose,

Où va la feuille de rose

Et la feuille de laurier15.

ЖУКОВСКИЙ «ЛИСТОК»

От дружной ветки отлученный

Скажи, листок уединенный,

Куда летишь? «Не знаю сам;

Гроза разбила дуб родимый,

С тех пор по долам, по горам

По воле случая носимый,

Стремлюсь, куда велит мне рок,

Куда на свете все стремится,

Куда и лист лавровый мчится

И легкий розовый листок».

(1818)

В пьесе чувствуется отзвук мифопоэтической традиции: в ее подтексте мысль о смерти, уравнивающей «вся» и «всё». Здесь важна семантика сложных мифологем «розы» (жизнь, любовь, радость, верность) и «лавра» (честь, слава, гордость). Ни один из переводчиков, думается, не смог создать конгениальный перевод, в первую очередь – передать музыкальную прелесть оригинала. Но у каждого были свои находки16.

Лермонтовский «Листок», самое глубокое произведение изгнаннического цикла, во многом связан с элегией Арно. Характерный для мифопоэтической традиции образ иссохшего листка, доминирующий в обоих стихотворениях как универсальный символ неприкаянности и одиночества, встречается в мифологии (языческой и библейской) и фольклоре с незапамятных времен17. Однако привлечение мотива оказывалось, как правило, маргинальным. Арно – первый поэт, построивший целое стихотворение на мифологической символике: «человеческая жизнь – опавший лист».

Продолжая Арно, Лермонтов создает стихотворение под тем же названием, частично построенное на том же мотиве. Однако оно вполне оригинально, более емкое по мысли и по объему (у Арно 12 строк семисложника, у Лермонтова – 24 строки пятистопного амфибрахия):

Дубовый листок оторвался от ветки родимой

И в степь укатился, жестокою бурей гонимый;

Засох и увял он от холода, зноя и горя

И вот наконец докатился до Черного моря.

У Черного моря чинара стоит молодая;

С ней шепчется ветер, зеленые ветви лаская;

На ветвях зеленых качаются райские птицы;

Поют они песни про славу морской царь-девицы.

И странник прижался у корня чинары высокой;

Приюта на время он молит с тоскою глубокой

И так говорит он: я бедный листочек дубовый,

До срока созрел я и вырос в отчизне суровой.

Один и без цели по свету ношуся давно я,

Засох я без тени, увял я без сна и покоя.

Прими же пришельца меж листьев своих изумрудных,

Немало я знаю рассказов, мудреных и чудных.

На что мне тебя, – отвечает младая чинара,

Ты пылен и желт, – и сынам моим свежим не пара.

Ты много видал – да к чему мне твои небылицы?

Мой слух утомили давно уже райские птицы.

Иди себе дальше; о странник! тебя я не знаю!

Я солнцем любима, цвету для него и блистаю;

По небу я ветви раскинула здесь на просторе,

И корни мои умывает холодное море.

(2,207)

«Листок» Лермонтова (как и «Листок» Арно), на первый взгляд, по структуре – несложное стихотворение: парная рифма с женскими окончаниями, в строфике симметрия (три катрена посвящены листку, три – чинаре), синтаксис четкий, смысл укладывается в строку (нет enjambements), лексика без романтических ухищрений, почти нет тропов (лишь пара олицетворений), есть легкий намек на звукопись (подражание звуку ветра – в первой строфе пять ударных «и»).

Однако простота эта кажущаяся. При сходстве с элегией Арно «Листок» самобытен: здесь представлен целый мир, противопоставленный миру листка,  – мир чинары. Желание ввести в пьесу гендерное начало – не рациональный прием «размежевания» с Арно, а знак специфики лермонтовского гения. Образ чинары вызвал споры (не угасшие до сих пор), причем субъективное прочтение нередко утверждалось как единственно верное (позиция по отношению к зрелому Лермонтову изначально уязвимая). Полагали, что чинара – символический образ, «воплощающий идеал»: но с понятием «идеал» не увязывается представление об эгоистическом жестокосердии. По мнению Л.П. Семенова, как бы заранее, исподволь вступившего в спор с этой идеей, чинара воплощает «равнодушие счастливых к несчастным»18. К.М. Черный считал, что чинара символизирует «…отторженность от реальной жизни <…>, нежелание знать ничего, что выходит за границы собственного мира»19. Можно предложить множество ракурсов прочтения образа. «Географический»: чинара – воплощение Юга, его сладостной неги («листок» – гость Севера); «гендерный»: женское начало, стремящееся к стабильности, покою, мужское – к вечному движению и поиску; «возрастной»: чинара – воплощение юности и красоты, подчас эгоистичной. По Шеллингу, возможность множественного прочтения образа – верный знак истинной поэзии.

Различие в семантике двух «Листков» обусловливает различие их формы: пятистопный амфибрахий, создающий более медленный темп повествования, соответствует не басенной, а сказовой речи; тем самым усиливается интонация исповедальности. Лермонтовский листок не стыдится проявить слабость («.. засох я без тени, увял я без сна и покоя»). Он человечен, может обратиться с просьбой («Приюта на время он просит с тоскою глубокой») и вызывает больше сочувствия; категория многозначности релевантна и по отношению к нему. От понимания образа зависит ответ на вопрос, какова авторская позиция: объективный или субъективный дискурс отражен в пьесе? У Арно аллегоризм настолько прозрачен, что заставляет воспринимать его «Листок», как прямое самовыражение лирического героя. У Лермонтова сложнее: введен мир чинары, есть иной взгляд. С.Д. Дурылин считал, что в пьесе превалирует объективная позиция: «.. зрелая лирика Лермонтова начинает чуждаться открыто-субъективных форм,„Листок“ – пример избегания прямого обнаружения „я“ поэта»20. Подобную мысль С.Н. Шувалов довел до крайности: на его взгляд, дубовый листок вообще чисто «пейзажный символ». Но лирическое «я» поэта отмечено автобиографически: «И вот наконец докатился до Черного моря». Те, кто не замечают в пьесе «я» поэта и не улавливают подспудного мотива политического изгнания, думается, много теряют в истолковании ее замысла. К.М. Черный игнорирует лексему «отчизны суровой» (сказать что-либо прямее ссыльному поэту было невозможно). Черный находит в пьесе лишь мотив «бесцельного существования». С противоположной позиции оценивал пьесу Семенов, вычитывающий в ней прямое самовыражение Лермонтова: «Он одарен был душой мятежной, дерзновенной. Порою он испытывал утомление, потому что судьба обрекла его на борьбу беспощадную и непрекращающуюся, но вновь, в самом себе, он находит новые силы. Поэтому молит „приюта“ только „на время“»21.

Для поэтики «Листка», связанной с мифопоэтической традицией, существенна символика цвета22. Два цвета «диктуют» семантику: зеленый (изумрудный ) – символ жизни, молодости, красоты; желтый (поблекший)  – символ увядания, старости, смерти. К чинаре относится первый («зеленые ветви», на «ветвях зеленых»», «изумрудные листья), к листку – второй («ты пылен и желт», «засох», «увял»).

Пьесы Арно и Лермонтова, нашедшие отклик в европейской поэзии, были важны для развития национальной лирики. Образ безжалостно влекомого ветром листка (символ одиночества) подхватит через полвека самый неприкаянный из французских символистов, поэт трагической судьбы Поль Верлен. Его «Осенняя песня» («Chanson d’automne», 1864), проникнутая интонацией безнадежности и полная неизбывной тоски, получила хрестоматийную известность:

Et je m’en vais

Au vent mauvais

Qui m’emporte

Deçà, delà,

Pareil a la

Feuille morte23.

В России самый пронзительный отклик на «Листок» Лермонтова тоже принадлежал гениальному лирику, поэту трагической судьбы Афанасию Фету24. Через полстолетия, за три года до смерти (1890), он создает гимн «Поэтам», обладающим волшебной властью превращать серую реальность в золото поэзии. Лучшей иллюстрации для своего излюбленного тезиса, чем лермонтовский листок, Фет искать не пожелал:

Этот листок, что иссох и свалился,

Золотом вечным горит в песнопенье25.

Примечания

1 Шлегель Ф. Фрагменты // Литертурная теория немецкого романтизма. Л., 1934. С. 170.

2 Лермонтов мог читать трагедию в прозаическом переводе В. Голицына (Филоктет. Трагедия Софокла. Перевод с французского. М., 1799), переводе александрийском стихом С. Аксакова (Филоктет. Трагедия в трех действиях, в стихах, сочиненная на греческом Софоклом, а с греческого на французский переведенная Ла Гарпом. М., 1816) и прозаическом И.И. Мартынова, переведшего с древнегреческого семь трагедий Софокла, выходивших в 1823–1825 годах отдельными изданиями.