И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата - Сборник статей

2 Лермонтов мог читать трагедию в прозаическом переводе В. Голицына (Филоктет. Трагедия Софокла. Перевод с французского. М., 1799), переводе александрийском стихом С. Аксакова (Филоктет. Трагедия в трех действиях, в стихах, сочиненная на греческом Софоклом, а с греческого на французский переведенная Ла Гарпом. М., 1816) и прозаическом И.И. Мартынова, переведшего с древнегреческого семь трагедий Софокла, выходивших в 1823–1825 годах отдельными изданиями.

3 La Harpe J.F. Lycée, ou Cours de littérature ancienne et moderne. Paris, 1802. T. 2. P. 139.

4 Пушкин A.С. Полн. собр. соч.: В 17 т. Изд. АН СССР. М.; Л., 1937-1959– T. XII. С. 85. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте; римская цифра обозначает том, арабская – страницу.

5 Лермонтов М.Ю. Сочинения: В 6 т. М.; Л., 1954–1957. Т. 4. С. 236. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте, том и страница даются арабскими цифрами.

6 Bethea D. Joseph Brodsky and the Creation of Exile. Princeton, N.J., 1994.

7 Лотман Ю.М. Литературная биография в историко-культурном контексте (к типологическому соотношению текста и личности автора) // Лотман Ю.М. Избр. статьи: В 3 т. Таллинн, 1992. Т. 1. С. 365.

8 СандомирскаяБ.В. Лермонтовский альбом 1827 г. // Лермонтовский сборник. Л., 1985. С. 227.

9 Софокл. Драмы: В 2 т. М., 1914. Т. 1. С. 204; пер. Ф.Ф. Зелинского.

10 Короленко В.Г. Воспоминания. Статьи. Письма. М., 1988. С. 331.

11 CustineA. de. La Russie en 1839. Paris, 1840. P. 100.

12 «…это было смелое предприятие для молодого человека 24-х лет: возбудить участие к отвратительному Марию, человеку, наполнившему Италию кровию и кознями…» (слова из приводимой Пушкиным в статье «Французская Академия» речи Скриба при вступлении в Академию [XII, 47]).

13 Возможно, не без влияния Арно Лермонтов заинтересовался личностью Мария.

В 1831 году поэт записал план пятиактной трагедии «Марий» (из Плутарха)». Но он не пожелал следовать Арно: хотя во втором акте у него на мгновение появляется Марий-изгнанник, все же главная ипостась героя (в классической трагедии она предстает, как правило, в пятом акте) у Лермонтова обозначена – тиран (6, 375–376).

14 Из приведенной Пушкиным в статье «Французская Академия» ответной речи Вильмена на речь Скриба (XI, 49).

15 «Оторванный от ветки, бедный засохший листок, куда ты летишь? „Не знаю сам. Буря разрушила дуб, который был моей единственной опорой. С этого дня меня мчит зефир или аквилон от леса к полю, от горы к долине. Я лечу туда, куда несет меня ветер, не жалуясь и не страшась, лечу туда, куда на свете стремится все, куда летит и лепесток розы, и лист лавра“».

16 У Жуковского тяжеловаты первые две строки, пропала доминантная мысль о стойкости в изгнании, но есть ценная находка: эпитет «родимый», теплое разговорное словечко. Переводчики им воспользуются. Лермонтов также, но по-своему, изменив категорию рода: у него подчеркнуто женское, материнское начало – не «родимый дуб», а «родимая ветка».

Давыдов использует эту и другие находки Жуковского, вводит в перевод тему стойкости («не сетуя, и не робея»), но и у него «слабинки», например, неуклюжее «всему неизбежимый рок». Брюсов использует все находки предшественников, не упускает ни одной мысли Арно, удачно передана форма вопросов и ответов, у него – лучший перевод. Д. Давыдов: «Листок иссохший одинокий, / Пролетный гость степи широкой, / Куда твой путь, голубчик мой? / „Как знать мне! Налетели тучи, / И дуб родимый, дуб могучий / Сломили вихрем и грозой. / С тех пор игралище Борея, / Не сетуя, и не робея, / Ношусь я, странник кочевой, / Из края в край земли чужой; / Несусь, куда несет суровый, / Всему неизбежимый рок, / Куда летит и лист лавровый / И легкий розовый листок"». Брюсов, «Листок»: «Сорван с веточки зеленой, / Бедный листик запыленный / Ты куда несешься? – Ах, / Я не знаю. Дуб родимый / Ниспровергла буря в прах. / Я теперь лечу, гонимый / По полям и вдоль лесов, / По горам и долам мира, / Буйной прихотью ветров, / Аквилона и Зефира. / Я без жалобы, без слов, / Мчусь, куда уносят грозы / В этой жизни все в свой срок: / Лепесток засохшей розы, / Как и лавровый листок».

17 См.: Кононенко Е.Н. К вопросу об источниках поэзии М.Ю. Лермонтова (стихотворение «Листок») // Вопросы русской литературы. Львов, 1966. Вып. 1. С. 109–110.

18 Семенов Л.П. Лермонтов и Лев Толстой. М., 1914. С. 370.

19 Лермонтовская энциклопедия. М., 1981. С. 263

20 ДурылинС. Как работал Лермонтов. М., 1934-С. 54.

21 Семенов Л.П. Указ. соч. С. 370.

22 По мифу, растительность зеленела, когда Аид отпускал Персефону на землю, но желтела и чахла, когда та возвращалась в царство мертвых.

23 Verlaine P. Poésies. М., 1977. Р. 50 («И я ухожу навстречу злому ветру, который несет меня, то туда, то сюда, как мертвый лист»).

24 Есть основания для гипотезы, не претендующей, впрочем, на обязательность. Отрочество Фета было трагичным: в четырнадцать лет он был безжалостно, без объяснений на четыре года увезен из России, отторгнут от дома, от матери, можно сказать, от «ветки родимой». По воспоминаниям его университетского друга Аполлона Григорьева, «травма» детства омрачила надолго юность Фета: «Я не видел человека, которого бы так душила тоска…» (цит. по: Тархов А.Е. «Музыка груди» // Фет А.А. Сочинения: В 2 т. М., 1982. Т. 1. С. 10). Через два года после гибели Лермонтова (естественно, Фет знал его стихи) он, начинающий поэт, обнаруживает в тех же «Отечественных записках», где впервые напечатано его стихотворение, лермонтовский «Листок». Думается, он испытал потрясение, узнав свои мольбы: «Бедный листок, как мало он просит, и какой беспощадный отказ!» Можно предположить, что это впечатление выгравировалось в памяти поэта навсегда.

25 Фет А.А. Указ. соч. С. 72; курсив мой.

Ксения Кумпан Борец с «высшими взглядами» По поводу одного намека в очерке Булгарина

Манера Булгарина-полемиста хорошо известна. Современники определили ее не как критику, а как издательскую тактику. Если вы «осмелились сказать что-либо против сочинений или журналов <г. Булгарина>, – писал С.П. Шевырев, – не ожидайте помилование ни себе, ни произведению вашему»: «во всякой критике стороною, кстати или некстати» он будет задевать «объявленных противников „С<еверной> пчелы“»!. При этом причина раздражения часто оставалась скрытой, поскольку предмет полемики и ее повод не совпадали. Даже Греч не всегда понимал своего друга, вспоминая, что он «ни с чего» «впадал в какое-то исступление, сердился, бранился, обижал встречного и поперечного, доходил до бешенства»2. Каждая выходка Булгарина была вызвана сиюминутной обидой, уколом болезненного самолюбия. Полемика, как правило, носила характер кратких «партизанских вылазок» в подвальном отделе газеты («Смеси», «Всякой всячине», «Журнальной мозаике», «Журналистике» и т. д.) или в статье на постороннюю тему3. Поэтому о сути полемических наскоков приходилось догадываться. Этот своеобразный способ вести литературную борьбу отметил Вяземский в заметке «Несколько слов о полемике»: «Авторы говорят как будто между собою, мимо читателя, наречием отдельным. Со стороны слышишь, что они бранятся, но за что, но о чем, но на каком языке – не понимаешь»4.

Наиболее трудны для дешифровки полемические выпады, инкорпорированные в беллетристические тексты. По законам повествовательного жанра они включались в художественный текст без пояснений. Тут часто непонятен не только повод и объект нападок, но и смысл намека.

Цель этой статьи – прояснить полемический выпад в очерке Булгарина «Русская ресторация» (1842), к которому вполне применим стих Лермонтова: «Намеки тонкие на то, / Чего не ведает никто».

Текст состоит из двух независимых частей. Первая написана в манере петербургских бытописательных очерков («Прогулки по тротуару Невского проспекта», «Мелочная лавка» «Гостиный двор» и т. д.), содержит экскурс в историю трактиров и дает характеристику петербургских рестораций с русской кухней (не без рекламных целей). Вторая половина – зарисовка жанровых сцен в одном из неназванных трактиров. По сути, вторая часть – фельетон, направленный против литературных противников – критиков «Отечественных записок» и «Литературной газеты», переходящий в пасквиль: здесь появляется карикатурная фигура некоего спившегося «талана» (так именует его трактирная прислуга), в которой можно усмотреть злобный шарж на Белинского5.

В питейном заведении автор подслушивает разговор посетителей о литературе. Социальное положение любителей словесности не определяется: в обычной парафрастическо-иронической манере Булгарин называет их «львами Петербургской стороны», «посетителями второй галереи» Александринки, «подписчиками на чтение книг в библиотеках Смирдина и Глазунова». Кажется, речь идет о той самой публике, на которую ориентировалась «Северная пчела»; в конце иронической дефиниции персонажи названы «нашими строгими ценителями и судьями». Однако участники подслушанного разговора не почитатели, а недруги Булгарина. Это выясняется из разговора, где дискредитация ненавистных изданий («Отечественных записок» и «Литературной газеты») и похвалы себе (сочетание типичное для Булгарина) даны «от противного» – в виде похвалы чужим изданиям и диффамации «Северной пчелы» и ее издателя «Ф.Б.». В коллективном портрете посетителей трактира по ходу изложения акцентируются черты, значимые для пасквильных портретов журнальных врагов Булгарина. Они оказываются недоучившимися семинаристами и большими «любителями травничка»6.